Он почувствовал подлинную нежность к Клэру Грессону. Чтобы убедить молодого человека, камерленго не пришлось прибегать к звонкой монете. Оказалось достаточно одних только слов. Непорочный. Непорочный, как Бенедетти, поскольку непорочность была многоликой.

– Я бесконечно признателен вам, друг мой. Странно, ведь я произношу слово «друг» раз двадцать в день, но никогда не чувствую его подлинного значения. Мне понадобилось прибегнуть к вашей помощи, чтобы заново осознать его смысл. Отдохните немного. Благодарю вас. Благодарю, что вы сумели успокоить меня.

– Ваше преосвященство, я должен немедленно ехать.

– Хорошо. – Вдруг устыдившись жеста, который он так часто повторял, Бенедетти спрятал кошелек в ящик стола, потом, немного поколебавшись, он все же решился протянуть его своему собеседнику. – Я… Возьмите. Это не плата и не признательность… Это…

Молодой человек покраснел до корней волос и встал, сказав сухим тоном:

– Вы оскорбляете меня, мсье. Я беден, но я не продаюсь. Я загнал лошадей, чтобы как можно скорее добраться сюда, поскольку верю в ваше предназначение. Люди не способны управлять своими жизнями. Без нас их ждет хаос. Разве можно получать вознаграждение за то, что желаешь им спокойствия или хотя бы его сносного подобия? А раз так, я возьму ровно столько, во что мне обошлось путешествие, ибо не могу рассчитывать на собственные деньги. Ни больше и ни меньше. Удовлетворение, которое я получаю при мысли, что тружусь на благо будущего, служит мне единственным вознаграждением.

Бенедетти знал, что все так и произойдет. Он предчувствовал и даже надеялся, что Грессон откажется от денег. Возможно, камерленго даже нуждался в столь грубом отказе, чтобы убедиться, что он не одинок.

– Право… должен признаться, ваш визит был единственным приятным моментом за сегодняшний день, за все последние бесконечные дни, – говорил камерленго, провожая молодого человека до высокой двери своего кабинета.

Оставшись один, Гонорий позволил себе немного расслабиться. Он, этот уставший до изнеможения молодой человек, не знал, какое облегчение чувствовал камерленго после его визита. Конечно, сведения, которые он привез, имели основополагающее значение. Но если не принимать в расчет умелый шпионаж, честность и безукоризненная порядочность Грессона доказывали Бенедетти, что он ведет справедливую борьбу. Власть и ум всегда настолько одиноки, что порой забываешь их подлинную цену. А ведь время от времени камерленго охватывал страх. Страх ошибиться, страх продать душу, совершив непростительную ошибку.

«Господи Иисусе! Я тоже хочу их спасти. Во имя Твое спасти их от самих себя. Я хочу их спасти от их тяги к убийству, подлости и жестокости. Как Ты. Впрочем, я всего лишь человек, а не Сын Божий, и поэтому сражаюсь человеческим оружием. Правда, оно плохо пахнет. Но другого оружия у меня нет».

Клэр Грессон тяжелой поступью шел по большой площади Святого Петра. При его появлении голуби заметались. Шумно взлетая в воздух, они дерзко задевали его крыльями. Но он не замечал птиц.

Гонорию Бенедетти придется перегруппировать свои значительные силы, чтобы убрать со своего пути монсеньора Труа, который уже не оправится от такого удара. У Бертрана де Го, архиепископа Бордо, появятся широкие возможности. Нет сомнений, что он будет избран Папой как при щедрой финансовой помощи короля Франции, так и при поддержке гасконцев, которые отдадут ему свои голоса. Бертран де Го никогда не бросит на произвол судьбы военные ордена, в частности госпитальеров. Немного чудаковатый Го был искусным дипломатом. Он умел затаиваться и спокойно ждать, когда утихнет буря. Он всегда давал обещания, но выполнял их лишь тогда, когда сам принимал решение. Он не станет играть в прятки с Филиппом, которому, несмотря ни на что, придется пересмотреть свои принципы.

Арно де Вианкур, великий командор их ордена, будет доволен. Вианкур не испытывал сердечной привязанности к тамплиерам. Братья-враги, но также духовные братья, братья по оружию и по крови. Однако он был готов пойти на крайние меры, чтобы орден госпитальеров продолжал существовать.

Франческо де Леоне карабкался по стене, примыкавшей к церкви Пресвятой Богородицы аббатства. Полы его плаща развевались, как два больших темных крыла.

Ухватившись за выступ, он подтянулся на руках, сократив тем самым расстояние еще на несколько футов*. Теперь от вершины высокой стены его отделяло не больше метра. Несмотря на усталость, он улыбнулся при мысли, что скоро увидит тетушку, свою вторую мать.

За низкими темными тучами, предвещавшими снегопад, пряталась луна, невольная сообщница его вторжения. Если бы его застигли, он с трудом смог бы объяснить свое ночное присутствие в аббатстве бернардинок.

Добравшись до вершины, Франческо де Леоне распластался на широких камнях и перевел дыхание, прежде чем спрыгнуть на землю. Идя вдоль стены монастырской церкви, он обогнул ее сзади, прошел через сад, потом вернулся назад через огороды, где в столь поздний час не было ни души. Теперь, чтобы добраться до покоев тетушки, ему оставалось проскользнуть между библиотекой и скрипторием.

Франческо де Леоне взобрался на подоконник одного из высоких узких окон кабинета аббатисы и как можно тише засвистел, чтобы предупредить ее о своем приходе. Тщетно. Неужели она так крепко спит? Он снова засвистел, на этот раз громче. Окно распахнулось. Перед ним стояла высокая женщина крепкого телосложения. Франческо даже не успел испугаться, как женщина сказала:

– Быстрее, рыцарь! Если одна из сестер увидит нас, мы погибли.

Изумленный Франческо спрыгнул на пол кабинета.

– Но кто вы, моя сестра во Христе? Где ваша матушка?

Лицо женщины посуровело. Она ответила:

– Аннелета Бопре, сестра-больничная.

Франческо де Леоне с облегчением вздохнул. В одном из последних писем Элевсия рассказала ему об этой неожиданной союзнице. Она расхваливала ее ум и упорство.

Взволнованный Франческо схватил Аннелету за руку и прошептал:

– Нет более действенного бальзама, чем взгляд друга. Она спит? – спросил он, взглядом показывая на закрытую дверь, ведущую в спальню Элевсии, такую же крохотную, как келья.

Поджав губы, женщина пристально смотрела на него. В ее бледно-голубых глазах сверкал нехороший огонек. Затем она ответила, четко выговаривая слова:

– Она умерла. Умерла, понимаете? Ее отравили, на моих глазах.

– Прошу прощения… – недоверчиво прошептал Франческо, пытаясь осознать, что значит слово «умерла», когда речь идет о его дорогой тетушке.

– Она рухнула к моим ногам, а я ничего не могла сделать.

– Нет! – запротестовал он, отчаянно мотая головой.

– Дьяволица нанесла новый удар. По всей видимости, она подмешала яд в одно из моих лекарств против воспаления легких. Я сама отнесла вашей тетушке яд, убивший ее… Мерзавка ответит мне за это. Я дала клятву Богу.

Смысл слов бесконечно долго доходил до сознания Франческо. Умерла, отравлена.

Он вновь видел прелестную элегантную женщину, движения которой стесняло платье. Она смеялась над собственной неловкостью, обучая его соулу,[46] деревенской игре, в которой участники ударяли по кожаному мячу ногами, руками или палкой, стараясь привести его в центр поля. Он помнил аромат мальвы и лаванды, исходивший от ее вуали. Порой он утыкался в эту вуаль лицом, прежде чем заснуть. Он чувствовал, как длинные, пахнущие свежестью пальцы ласкали его голову, когда он был ребенком, потом юношей и мужчиной. Франческо охватила неутолимая печаль. Он покачнулся и ничком упал на темную дубовую столешницу рабочего стола аббатисы, обхватив голову руками.

Аннелета стояла неподвижно, разделяя его боль, не в состоянии ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь утешительное. Надо всегда уделять немного времени, немного места печали, чтобы она не задушила вас окончательно.