Аннелета, боровшаяся с желанием разрыдаться, упасть на колени, чтобы вымолить прощение, продолжила свой путь. Ослепленная не только горечью, но и стыдом, она наткнулась на послушницу, которая, сидя на корточках, рыхлила землю. Молоденькая девушка встала, рассыпавшись в извинениях:

– Помилосердствуйте, сестра моя. Я не слышала, как вы подошли. Я рыхлила замерзшую землю.

Аннелета внимательно посмотрела на нее, покачав головой. Это очаровательное личико было ей незнакомо. Наверняка одна из новых послушниц. Возможно, облатка.[11] Послушница с наигранной робостью спросила, опустив глаза:

– А вы, должно быть, Аннелета, наша сестра-больничная, таланты которой заслуживают стольких похвал? Я еще путаю лица, обязанности, имена…

Аннелета сумела взять себя в руки и отрывисто ответить:

– Похвалы заслуживают лекарственные растения. Мой единственный талант заключается в том, что я умею составлять сборы. Кто вы?

Послушница подняла свои золотистые, почти желтые глаза.

– Я здесь новенькая. Меня зовут Эскив, но позднее, когда я с несказанной радостью стану одной из вас, я собираюсь взять имя в честь святой Елены.

– Достойная женщина. Настоящая святая. Вы сделали правильный выбор.

С этими словами Аннелета рассталась с молоденькой девушкой и скрылась за дверью гербария, своей вселенной. В нескольких туазах* от гербария Эскив д’Эстувиль бросила тяпку, совершенно бесполезную в это время года, и, несмотря на кинжал, привязанный к бедру, легким шагом направилась в сторону скриптория. Она достигла своей первой цели. Ей приходилось действовать очень осторожно. Свои курчавые волосы она заплела в пучок и спрятала под короткой накидкой послушниц. Но глаза, легко узнаваемые глаза могли ее выдать. Призрак, над которым она одержала верх, которого проткнула своим кинжалом, прятался в этих стенах. Когда Эскив встречала на своем пути одну из монахинь, что случалось редко, поскольку она сумела добиться, чтобы ей поручали самые тяжелые работы на свежем воздухе, она опускала глаза, ловко изображая смирение и послушание.

Аннелета закрыла ставни, заперла на засов дверь и разрыдалась в недружелюбной полутьме.

Когда она так горько плакала в последний раз? Когда в последний раз ей нанесли столь глубокую душевную рану? Много лет назад.

Неуместное, почти забытое воспоминание проложило себе дорогу сквозь отчаяние. Ее отец и брат, сидевшие прямо, словно аршин проглотив, за столом в общей зале, судили ее. Судили безжалостно, поскольку никогда не испытывали к ней хотя бы намека на нежность. Аннелета не возмущалась, полагая, что вполне заслуживала ту пустоту, которая окружала ее с тех пор, как она себя помнила.

В тот день мать не соизволила выйти из своих покоев, где она денно и нощно молилась с отрешенной улыбкой на губах, почти никогда не отрывая глаз от Псалтири. Некрасивая, чересчур высокая угловатая девушка ждала, положив руки на живот. Она ждала приговора отца и брата, и тот вскоре прозвучал:

– Вы сумасшедшая, дочь моя? Помогать брату в его искусстве? Вы лишились рассудка?

– Мсье отец мой, у меня есть склонности к врачебному искусству и науке. – Она попыталась привести последнее оправдание почти жалобным тоном: – У вас самого было множество возможностей проверить тот факт, что я в состоянии оказать существенную помощь.

– Какая наглость! Какое бесстыдство, мадемуазель! Вы должны сгореть от стыда! Вы женщина – неужели вы забыли об этом? – а женщины ничего не смыслят в науках! Их разум не приспособлен для таких трудностей. Разумеется, я допускаю, что они могут запоминать, повторять движения или действия. Но что касается анализа, диагноза…

Старый знахарь, который выдавал себя за cesculapius,[12] хотя из-за его грубейших врачебных ошибок погибло множество людей, что никак не могло считаться успехами, повернулся к сыну, такому же бездарному лекарю, с заговорщической улыбкой на губах.

– Ну, Грегуар… Если вы не остережетесь, эта девица вскоре начнет вас учить, как пускать кровь!

В ответ на это гротескное предположение брат самодовольно расхохотался. Затем Грегуар окинул свою сестру взглядом с ног до головы. На его лице отчетливо читалось отвращение. Усталым тоном он произнес:

– Ба… Если она хочет стирать грязное белье или готовить мази под моим руководством, тогда мне не придется платить аптекарю. А к тому же она сможет заниматься моими детьми, тем самым освободив мою жену от тяжелой работы.

– Какое благородное предложение, сын мой! Что на это скажете, мадемуазель? Примите во внимание то, что вы стареете. А я не могу содержать стареющую дочь. Что касается вашего замужества…

Аннелета заметила искорку злобного упоения, блеснувшую в глазах обоих столь похожих мужчин. Как они радовались, что им удалось так дешево от нее избавиться! Аннелета вдруг все поняла. Ей открылась страшная правда во всей своей мучительной ясности: все эти годы она внушала им страх. Ее ум, способность вникать в суть и использовать свои знания буквально терроризировали их. Из-за нее они были вынуждены признать свою ограниченность. И за это они никогда не простили бы ее.

Как ни странно, но констатация этого досадного факта принесла ей утешение. Аннелета не была одной из них, поскольку они не хотели ее. Ей больше нечего было делать среди них. Мягким, но непреклонным тоном она сказала:

– Я не принимаю этого предложения.

Губы отца скривились от негодования. Угрожающим тоном он прошипел:

– Хорошо… Мы не чудовища, чтобы принуждать вас. А раз так, мадемуазель, у вас остается только один выход… – Он фыркнул, повернувшись к сыну, и насмешливым тоном добавил: – Если только какая-нибудь жаба не превратит вас в очаровательную принцессу!

Подражая отцу, Грегуар рассмеялся, одобряя столь жестокую шутку.

– Итак, я вижу для вас только один выход, – повторил мужчина, переполненный злостью. – Монастырь, дочь моя.

– Как вам угодно, мсье. Мой долг велит мне подчиняться вам.

Аннелете не удалось скрыть свой сарказм, и кипевший от негодования отец вспылил:

– Черт бы вас побрал, дочь моя! Вы заставляете меня горько сожалеть, что я дал вам столько знаний…

Аннелета никогда ничего не получала от отца, если не считать оскорблений и унижений. Всеми своими знаниями она была обязана себе и только себе. Она наблюдала, слушала, вникала.

– Вот доказательство вашей неблагодарности! Что касается вашей дерзости, она служит дополнительным оправданием все чаще возникающих вопросов о целесообразности женского образования.

Аннелета вышла из зала.

Через четыре месяца она поступила послушницей в цистерцианское аббатство в Ферваке,[13] основанное в 1140 году сенешалем Вермандуа.

Аннелета рыдала, дыша через рот, вытирая нос рукавом, прижав ладонь ко рту, боясь, что какая-нибудь сестра или послушница, проходя мимо гербария, услышит ее горькие всхлипывания.

«Прекрати. Немедленно прекрати, здоровенная жалкая дылда! Прекрати и возьми себя в руки. Что? Они не любили тебя, даже мать, которая пришла в этот мир только для того, чтобы желать поскорее покинуть его и вознестись в сады, населенные ангелами. Ну и что? Прошло почти тридцать лет. Может, они уже все умерли. Ты что, собираешься взять с собой эти абсурдные сожаления в могилу? Будешь выставлять себя на посмешище, вновь и вновь причитая, как они были неправы, не любя тебя? Они не хотят этого знать. Прекрати сражаться с призраками. Сейчас не время. Где-то рядом бродит смерть. Сражайся за жизнь. За ваши поиски, за себя саму, за Элевсию де Бофор, за мадам Аньес. Прекрати бороться с воспоминаниями или людьми, лица которых ты уже с трудом можешь описать. Изгони из себя прошлое».

Аннелета опустилась на маленькую каменную скамью, вырезанную под окном гербария, и долго сидела, чувствуя себя опустошенной. Печаль постепенно исчезала, уступая место спокойной усталости.