— Ну и что? Буду там по линии техники. Папа мой инженер, и я тоже в кружок юных техников ходил.

Вот так и зачислили меня в бригаду неизвестной Вали Потаповой. Формально — дояром, там у них других должностей нет. А фактически я буду главным над какими-то там баками.

Всё-таки техника!..

На следующее утро — да какое там утро, ещё глубокая ночь была, только-только светать стало, — дежурный меня толкает:

— Эй, новенький, вставай!

— Да пошёл ты к чёрту! — говорю я. — Спать хочу!

А он не отстаёт, за пятки хватает.

— Вставай, слышишь, через полчаса тебе на дойку…

Вот, думаю, ничего себе! Выбрал работёнку!

Встал кое-как, потащился с девчонками через горку в летний лагерь — коровы, оказывается, тоже летом в лагерях живут, не одни мы.

И вот она — карусель. Ничего похожего на ту, в горпарке! Большой круг, на нём отсеки — штук двадцать. Круг медленно вертится, коровы заходят в отсеки, и доярки пристраивают к ним доильные аппараты. Молоко по трубам течёт в большой бак. Вот и всё.

Коровы выстроились в очередь, мычат: видно, хочется им поскорее в отсек, — их там ждёт что-то вкусное, с коровьей точки зрения, конечно. Девчонки работают, перебегают от одной коровы к другой. Я хожу руки в брюки, посматриваю. Ничего работка, мне лично нравится! Вот только рано вставать… Обожду немножко, потом поговорю с Петром Петровичем — пусть, лампочки-фонарики, кого-нибудь из младших классов мне в помощники выделит. Тогда: помощник — утром, я — днём, и совсем порядок.

А девчонки управляются неплохо — наловчились. Только у одной, с забавными косичками в разные стороны, никак не ладится.

— Ты что — тоже первый день? — спрашиваю у неё сочувственно.

Она на меня посмотрела, словно я её обругал:

— Много ты понимаешь! Просто аппарат новый, вакуума не хватает.

— Как так — новый и чего-то там не хватает? Дай сюда!.. Давай, ну! Я же у вас по линии техники.

Выхватил у неё аппарат, рассматриваю. Забавная штука! Стаканчики, а внутри в них что-то шевелится. Интересно — что? Ткнуть бы чем…

И не знаю, как это мне вдруг идея пришла: язык туда сунуть. Дёрг, дёрг… Дёрг, дёрг… Больно! Я туда, я сюда. Не отпускает!

Хорошо, она сразу аппарат отключила.

— Ну как, вкусно? — смеётся.

— На, держи! — ткнул ей аппарат в руки. — Думаешь, почему я языком? Чтобы легче найти неисправность. И нашёл! Но теперь — ай эм сорри, как говорят по-английски, — теперь всё равно тебе не починю… Чтобы знала, как над старшими смеяться.

Кончили девочки дойку. Пришла машина — наподобие бензовозки, только белая, — шофёр стал сливать из бака молоко. Я хотел помочь, не даёт:

— Отойди, прольёшь.

Ладно, мне так даже лучше. Отыскал Валю — бригадиршу:

— Так я в лагерь потопал.

Она удивляется:

— То есть как это — потопал? Твоя работа сейчас только начинается. Возьми в ящике спецовку — и бак мыть.

— Умная! Вы все домой, а я бак мыть… Да и чистый он. Видишь, как блестит.

— А внутри?.. Бери стремянку, полезай.

Вот так да! Значит, залезть в бак и шуровать его изнутри. Тоже придумали! Чтобы надо мной вся деревня потом смеялась. Скажут: вот идёт тот, городской, которого в бак с молоком посадили.

Ни за что не полезу!

И не полез. Поругался с бригадиршей и ушёл в лагерь. Как раз успел к завтраку.

На этом кончилась моя карьера главного у бака. Вечером опять Пётр Петрович выстроил всех семьдесят неизвестных у флага. Меня рядом с собой поставил, спрашивает:

— Что, лампочки-фонарики, с Коровкиным делать будем?

Галдёж такой поднялся — ухни затыкай. Кто кричит:

— Наказать!

Кто сочувствует:

— Разве это дело — посылать парня к девчонкам?

Кто предлагает:

— Направить на свёклу!

— А сам как ты думаешь? — спрашивает Пётр Петрович.

Ну, правильно! С этого и надо было начинать.

Я говорю:

— У нас каждый работает по способностям. А у меня главные способности к истории. К технике тоже есть, только поменьше. А к коровам у меня совсем способностей нет, хоть и фамилия такая. Я даже молоко не люблю. В детстве мне конфеты давали, чтобы я его пил.

— Но в лагере нет должности историка.

— Тогда назначайте на любую мужскую работу.

Ребятам эти мои слова очень понравились. Они даже зааплодировали. А девчонки, наоборот, сморщили носы.

Так я попал в бригаду свекловодов. Они меня сразу за своего признали. Весь вечер ходили мы в обнимку по лагерю, песни пели — и про пыльные тропинки далёких планет, и про барбудос, и всякие другие. Девчонки тоже собрались вместе и пищали своё, про любовь, нам назло, но из-за наших мужественных голосов их вовсе не было слышно.

Мне очень понравилось ходить так, в обнимку, и петь, и я понял, что нашёл здесь настоящих друзей.

А на следующий день снова всё изменилось. И кто тут виноват? Я всех подряд винил — только не себя.

Выспался я хорошо, встал вместе со всеми, побежал к речке. Солнышко, воробьи чирикают, травка зелёная, одуванчики жёлтенькие — словом, кругом природа. Покупались; я им показал, как плавают стилем баттерфляй, — как раз накануне отъезда из города я ходил на соревнования пловцов. Потом позавтракали, пошли на свекловичные плантации. Опять с песнями. И опять про барбудос, — мне эта песня и само слово «барбудос» очень нравились. Я даже бороду отпустить решил, когда она у меня в рост пойдёт.

А на поле Сенька, бригадир, давай мне объяснять:

— Вот свёкла, видишь? Надо сорняки выполоть. А потом прореживать будем.

Нудно так объясняет да ещё и заикается, просто слушать нельзя.

Я остановил его:

— Стоп, ит из инаф![2]

— В-всё понял? — удивляется.

— Думаешь, я дурее тебя? Думаешь, раз городской, то в этом деле ни бе ни ме? А я и бе и ме! Не такое уж оно хитрое. Где мой участок?

— В-вот, — показывает.

— А норма?

— Д-до того камня.

— Только и всего? Тогда отойди от меня подальше и не мешай.

Ух и взялся же я за дело свирепо! Но что-то медленно движется. Свёкла под руками путается, мешает. А если и её? Всё равно, Сенька сказал, потом прореживать.

Вот! Другое дело! Рву всё зелёное с грядки обеими руками, только пыль столбом. Удивлю вас, голубчики, рты пораскрываете. Норма рассчитана на три часа, а я её с лета сделаю — и спать до самого обеда. А как же: лагерь труда и ОТДЫХА!

И сделал! За два часа! Даже больше нормы: в пылу не заметил, как кусок чужого участка прихватил. Да ну, буду я считаться с такой мелочью!

Встал, разогнул спину. Вон они, позади меня ковыряются. Все отстали! И бригадир тоже.

— Готово! — крикнул я ему. — Принимай!

Сенька бегом ко мне.

— П-поздравляю! — кричит на ходу. — Молодец!

— Вот так у нас в городе работают.

Он прибежал, взглянул — и ахнул:

— Так т-ты же… т-ты же… т-ты же… — Слова вымолвить толком не может. Наконец прорвало: — Т-ты же всю свёклу повыдергал!

— Знаешь что, друг, кончай свой трёп! А это тебе что — не свёкла? А это? А это?..

— Т-три свеклинки на весь участок!

— А сколько их надо?

Сенька, вместо того чтобы ответить, полез на меня с кулаками…

И всё они забыли! Как песни вместе пели, как я их баттерфляю обучал, всё-всё. Как будто какие-то несчастные травинки, из которых ещё неизвестно, что вырастет, важнее мужской дружбы. И сколько я там выполол — всего-то метров пятнадцать, не больше. А поле вон какое огромное, сто гектаров, они сами говорили.

А потом ещё на линейке стали меня разделывать — ох! Я и зазнайка, я и хвастун, я и невнимательный, я и лентяй! И Петра Петровича, как назло, нет: вчера поздно вечером укатил, лампочки-фонарики, в деревню на два дня. Мне казалось, был бы он здесь, не дал бы меня в обиду: я же всего-навсего третий день в лагере, ещё почти гость. Кто же с гостями так обращается!

Я оправдываться не стал, напомнил только скромно, что ошибка ошибкой, а сделал-то я сегодня всё-таки больше всех. Так что в лени пусть они меня не упрекают.