Объявили мне общественное порицание и назначили на кухню — помогать поварихам.

Что?! Меня — на кухню? Воду носить? Дрова колоть?

И я решил: не пойду! Вот откажусь — и всё. Посмотрю, что из этого выйдет.

Утром дежурный стал меня поднимать, а я официально объявил, что начинаю голодную забастовку, и попросил сообщить об этом по лагерному радио. Он сообщать по радио не стал, а сразу понёсся за Валькой Потаповой — Пётр Петрович оставил её заместительницей.

Валька прибежала взволнованная такая. Что бы я теперь сделал на её месте? Прикрикнул бы погромче, ногой топнул, может быть, даже сказал, чтобы убирался на все четыре стороны. Куда бы мне тогда деться? Пошёл бы на кухню как миленький.

А Валька кричать не стала, начала уговаривать. И чем больше уговаривает, тем твёрже я стою на своём. И тогда она забила отбой. Сказала, что кухня отменяется и что я сам могу выбрать себе занятие по душе.

Я пузырём надулся:

— Откуда я знаю, какое мне по душе? Надо несколько дней осмотреться.

Она и на это пошла. Я понимаю почему. Испугалась, что если я голодной смертью умру, то ей достанется.

Тогда я встал и пошёл завтракать. Правда, есть совсем не хотелось, потому что я не рассчитывал на такую лёгкую победу и, пока дежурный бегал за Валькой, закусил как следует конфетами, — у меня в вещмешке их целый килограмм и ещё столько же печенья.

Потом все ушли на работу. Я вытащил раскладушку из палатки под дерево и улёгся читать «Трёх мушкетёров» — нашёл в нашей палатке, кто-то из ребят привёз с собой.

Проснулся я оттого, что почувствовал на себе чей-то взгляд. Открываю глаза — Пётр Петрович на стуле рядом с моей раскладушкой сидит.

Я вскочил, а он говорит, уважительно так:

— Извини, что разбудил, Коровкин. Понимаешь, лампочки-фонарики, посоветоваться с тобой надо. Как мужчине с мужчиной.

Посмотрел на него подозрительно. Смеётся? Вроде незаметно.

— Паренёк ты городской, к труду, тем более деревенскому, не привык, это я сознаю. Но, понимаешь, нет у нас в лагере для тебя подходящей профессии. Что делать?

— А вы пошлите меня в деревню, к папе, — говорю скромненько. — Буду ему помогать по линии сельхозтехники.

— Опять, лампочки-фонарики, хорошо, да не совсем. Весь класс твой здесь, а ты один там. Скажут, кустарь-одиночка, от массы откололся… Слушай, ты, мне сказали, историю любишь. Верно?

— Очень. Даже не знаю, что больше: историю или футбол. Я ещё не решил твёрдо, кем буду: историком или центральным нападающим «Темпа».

— Можно совместить. Многие так делают. Вот Бородин, например, химию с музыкой совмещал. Или Леонардо да Винчи: художник, учёный и инженер сразу.

— Хорошо, я подумаю. Пожалуй, тоже совмещу.

А сам жду. Что же он мне всё-таки предложит?

А он вдруг:

— Понимаешь, лампочки-фонарики, экспедиция вчера сюда приехала, археологическая. Может, поговорить с ними, чтобы тебя туда помогать взяли? А? Будешь здесь жить, а к ним на работу ходить. Или это тоже не подходит?

Я прямо подпрыгнул:

— Ещё как подходит!

Экспедиция! Археологическая! Разные золотые вещи выкапывать, доисторические машины, черепа… Да ведь об этом можно только мечтать! Вдруг я гробницу какого-нибудь Чингис-хана найду? Или кости снежного человека? Или старинный космический корабль, который прилетел к нам, когда здесь не то что людей — собак даже не было, одни черви дождевые.

— Ну, тогда, лампочки-фонарики, быстро надевай рубашку и брюки — и шагом марш к ним договариваться…

От археологов я вернулся только к ужину. И не с пустыми руками — они дали мне с собой лопату, чтобы я утром пошёл прямо к большому, плоскому, как доска, холму километрах в трёх от нашего лагеря. Завтра там начнутся раскопки.

Семьдесят неизвестных всё ещё дулись на меня. Отворачивались, вроде и говорить со мной не желают. Не хотите — ну и не надо. Всё равно заговорите!

Я поужинал, взял лопату и у всех на виду стал чистить её песочком, чтобы блестела. И песню при этом напевал, которой у археологов выучился:

Смотрю, один подходит, другой, третий, больше, правда, из младших классов. Слушают, потом один не выдерживает, спрашивает:

— Это что, новая песня?

Я рассмеялся:

— Вот угадал! Точно, новая!.. Это, брат, неандертальская песня. Ей, может, пять тысяч лет уже. Или все десять.

— Врёшь!

— Знаешь, какие там дальше слова есть? «Ты мою изодранную шкуру зашивала каменной иглой»… А каменные иглы когда были?

— В каменном веке.

— Вот!

— А ты откуда её знаешь?

— Археологи научили. Я у них с завтрашнего дня работаю.

Смотрю, заинтересовались. А я на них ноль внимания, знай драю свою лопату.

— А это что? — спрашивают. И уже голоса совсем другие — с уважением.

— Лопата археологическая.

— Ну-у! Дай посмотреть, ну дай, пожалуйста!

Дал им.

— А кем ты у них?

Ну, я стал рассказывать. Буду рабочим на раскопках. Зарплату мне платить будут. Сколько выработаю, столько и заплатят. Может, шестьдесят, а может, и все восемьдесят. И обедать буду не здесь, в лагере, а там, у них. Из полевой кухни, как в армии.

— Можете здесь мою порцию съедать по очереди. Скажите поварихам, я разрешил. Вот только компот если с косточками будет — оставляйте. Кисель себе берите, а компот — мне.

— Спой ещё раз, а?..

И опять мы ходили в обнимку по лагерю, и опять песни пели. Только на этот раз девчонки нам не мешали, пели вместе с нами. А потом побежали за тетрадками, и я им всю неандертальскую песню от начала до конца продиктовал.

Уж очень она всем понравилась!

На следующее утро лопату на плечо — и зашагал к кургану, на свою новую работу. Археологи уже на месте: и студенты, и их руководитель, главный археолог, с седыми волосами, а весёлый такой — ещё повеселей, чем студенты.

— А, историк! — Это он меня так называет. — Давай становись, без тебя никак не начнём. Будем две траншеи закладывать, каждая два метра на двадцать.

— Велл[3], — говорю, — хоть сто траншей!

Поплевал на руки — и лопату в землю. Они все смеются.

— Погоди, историк, не здесь. Тебе — отдельный участок, вон там, с краю. К обеду сантиметров на двадцать углубишься — считай, норму свою сделал.

Студенты разделись до пояса, и пошла работа. Земля твёрдая, как асфальт, солнце шпарит с самого утра, а они долбят без устали. Я походил, посмотрел. Уже верхний слой сняли, уже глину жёлтую копают, а ничего нет — ни машин, ни костей. Я уже хотел к себе идти, тоже копать, как вдруг один из студентов крикнул:

— Есть пятно!

Все к нему, и я тоже. Ничего не вижу — одна земля, ну, может, чуть потемнее, чем вокруг. А они так обрадовались, словно золото нашли.

Я ещё с полчаса посмотрел, как студент своё пятно раскапывает. Даже смотреть устал, а он всё копает. Хоть бы минуту отдохнул.

Мне жалко его стало, я ему говорю:

— Устали ведь. Смотрите, как пот льёт.

А он:

— Края обсыпаешь! Иди к себе, работай, не мешай.

Я ушёл. Надо ещё у других посмотреть, кругом столько народу. И все роют, все трудятся, — интересно!

Пока всех обошёл, кухня приехала. Перерыв на обед. Все с таким аппетитом ели, и я тоже. Вот что значит, когда работа по душе.

А после обеда главный археолог спрашивает:

— Ты, историк, норму свою уже сделал?

— Что вы! — говорю я. — Земля такая твёрдая.

— А по-моему, ты ложкой вообще лучше работаешь, чем лопатой.

— Так я же ещё не привык. Вот завтра — другое дело.

— Хорошо, посмотрим, как завтра. А теперь давай в свой лагерь отдыхать.