Впрочем, страх быстро уходил, и он снова и снова задумывался о будущей работе. Но все же Орленов повесил привычную табличку с перекрещенными ко­стями и черепом на дверях своей лаборатории и рас­ставил на колышках такие же таблички по всему про­тяжению кабеля. Нельзя искушать детей, даже если они с бородами. Пусть остерегаются.

Когда Орленов пришел сюда две недели назад, лаборатория была почти пустой. Голые стены, розетки для подключения к электросети обычного напряжения и вводы с предохранителями для тока высокого напря­жения, краны водопровода вдоль одной стены ком­наты, защитная решетка в углу для наблюдателя на время проведения опасных опытов с электриче­ством, — вот и все, что здесь было. Остальное — то, что есть сейчас, — дело рук самого исследователя. Это он поставил и смонтировал все аппараты и изме­рительные приборы, которые глядели на него лунооб­разными ликами, подмаргивая цифирками и покачи­вая усиками стрелок. Он же установил светящиеся экраны осциллографов и протянул газосветные труб­ки. Десятки самописцев — кляузников и доносчи­ков — готовы были записать каждое изменение в силе и напряжении тока. А в лабораторию можно было ввести ток силой до сотен и тысяч ампер и огромного напряжения. И его приборы точно будут сигнализировать о том, как ведет себя электричество. Мрамор и стекло, никель и бронза придавали лабора­тории необычно торжественный и в то же время пре­достерегающий вид.

Теперь она была заселена, и Орленов любовался ее новыми жильцами.

Андрей включил ток и тщательно проверил пока­зания приборов. Когда циферблаты приборов ожили, улавливая и исчисляя невидимую энергию, он подмиг­нул самому себе и сказал вслух:

— Вот теперь можно и начинать!

Это было что-то вроде молитвы земледельца, кото­рый берется за рукояти плуга: надежда и вызов зву­чали в этих словах с одинаковой значительностью.

В дверь постучали. Андрей невольно выругался и выключил ток. Вот так и бывает! Только почувствуешь рабочее настроение, обязательно помешают!

Он сердито распахнул дверь. Перед порогом, со страхом посматривая на многозначительный знак с черепом и костями, стояла женщина-курьер, протяги­вая конверт. Андрей расписался в книге, невольно улыбнулся тому страху, который нагнал на женщину его плакатик, и вскрыл письмо. Оттуда выскользнул билет, напечатанный на меловой бумаге, и записка от Горностаева:

«Андрей Игнатьевич! Выставка откроется в буду­щее воскресенье. Борис Михайлович просит вас, пока вы не приступили к своей работе, ознакомиться с на­шими экспонатами, чтобы сказать о них несколько слов, как вы обещали Далматову. Посылаю вам для сведения пригласительный билет…»

Бумажка, на которой крупным шрифтом была на­печатана фамилия Орленова, не принесла ему успо­коения, хотя он еще не привык видеть свое имя напечатанным. Теперь, когда в его собственной лаборато­рии все было готово к работе, его вдруг меньше стали интересовать чужие труды, и поручение, — нет, не по­ручение, а указание Далматова, которого не очень-то ослушаешься! — показалось ему лишним и неприят­ным. И все же надо было его выполнять.

Он вышел из лаборатории и огляделся. Впервые он осматривал остров так — взглядом человека, кото­рому нужно быстро и точно узнать, что делается вот в этих и этих корпусах лабораторий, отделов, ферм.

Панорама острова постепенно утишила его недо­вольство. В конце концов Горностаев прав: чем больше узнаешь о делах соседей, тем легче оценить собственную работу. Мелькнула озорная мысль на­чать разведку острова с лаборатории Горностаева. Пусть почувствует на себе, каково принимать непро­шеного гостя!

Посвистывая, Орленов начал спускаться с холма. Река, огибавшая остров, казалась с этой высоты со­всем синей. Белые паруса яхт были развернуты и ше­велились, как крылья бабочек.

Спустившись, он решительно свернул на луг и по­чувствовал себя мальчишкой, впервые выбежавшим в поле. Сорвал беленький цветок хлопушки, поню­хал — цветок был без запаха, рано, хлопушка начи­нает пахнуть после пяти вечера, — и, вспомнив дет­скую забаву, осторожно хлопнул цветком по ладони. Щелкнуло, как легкий выстрел.

Рассмеявшись, он пошел дальше, присматриваясь к цветам. Детская острота восприятия еще не утрати­лась у него, и он узнавал старых знакомцев: нашел и белую дрему, и смолку, и цикорий. Когда-то он умел узнавать по этим цветам время дня, но теперь у него на руке отличные часы, а времени для забавы нет. И Орленов зашагал быстрее, слыша, как падают с цветов надутые шмели и отяжелевшие пчелы.

Ему повезло. Едва приблизившись к животновод­ческой ферме, он увидел Горностаева.

Горностаев, задрав голову, глядел на крышу длин­ного, многооконного здания фермы. Здание было вы­соким, с яркой черепичной крышей, большими окнами. Орленов подумал, что, пожалуй, колхозы еще долго не будут строить такие фермы, — дороговато! Но, по­скольку эта была опытной, что же возражать против высоты здания и широких окон.

— Направо, направо подай! — закричал Горно­стаев, размахивая руками.

Орленов увидел, как на крыше завозились рабо­чие. Они монтировали электролинию к подвесной до­роге, которая была протянута километра на три, в луга, и предназначалась, как понял он, для снабжения фермы зеленым кормом.

— Теперь правильно! — кричал Горностаев, раз­махивая руками. — Так и крепи! Слышишь, так крепи! Пришли все-таки! — радостно закричал он, увидев Орленова, ничуть не умеряя голос. — Рад, очень рад! Посмотрите, может быть, что-нибудь при­метите, чужой глаз всегда зорче видит!

Орленову была приятна эта добросердечная встреча.

Они вместе обошли ферму. Упитанные животные равнодушно оглядывали посетителей. Та или другая корова не спеша поднималась, тыкала мордой в автоматическую поилку и шумно пила подогретую солнцем в баке на крыше воду. Горностаев возбу­жденно говорил:

— Привыкли! Понимаете? Как-то тут у нас случи­лась неурядица — оборвало провода во время грозы, насосы перестали действовать. Так, поверите ли, ко­ровы бунт устроили! Не желают пить из ведер! Про­сят обязательно проточной воды из водопровода! — В коровнике Горностаев меньше жестикулировал и говорил тише, чтобы, пояснил он, не волновать живот­ных, но объяснялся так же страстно. — Пришлось тогда вручную качать воду в поилки! А уж ручное дое­ние они никак не принимают. Понимаете, доильный трёхтактный аппарат создан по принципу доения рукой, но он мягче берет сосок и сильнее оттягивает молоко. И когда начинают доить руками, корова со­противляется! Понимаете! — Он повел плечами, слов­но сам удивлялся тому, что корова, привыкнув к меха­ническому доению, отказывается признавать руки доярки.

— У вас дело отлично поставлено! — восхищенно сказал Орленов, когда они вышли из коровника.— Я еще не видал так хорошо электрифицированной фермы.

— Вы в самом деле так думаете? — обрадованно спросил Горностаев. Он снял шляпу и вытер вспотев­шее лицо платком. — Что же, может быть, вы и правы! Когда ко мне приезжают председатели колхозов или электрификаторы колхозного производства, они неде­лями сидят на ферме, списывают режимы, зарисовы­вают расположение электрохозяйства, изучают новую аппаратуру, которая создана у нас и, к сожалению, еще не выпускается заводами. Кстати, вы заметили, что все наши аппараты сделаны чрезвычайно просто? Да? Хорошо! Это не все видят. Так вот, Улыбышев давно уже как-то мне сказал: «Делайте все из самых подручных и дешевых материалов, чтобы любой пред­седатель колхоза понял: он и сам может это сделать!» И я ему благодарен за эту подсказку. Получается ино­гда так: самую простую машину нарядят в никель, в нержавеющую сталь и оценят высоко! А сделать ее мог бы и колхозный кузнец. Ан нет, жди, когда еще завод электроприборов примет её в производство, начнет выпускать сериями…

Они присели на скамейку возле пожарной бочки, в которой плавали окурки. Орленов закурил, Горно­стаев от папиросы отказался. Он как будто чего-то еще ждал от гостя.

— Как, по-вашему, что из аппаратуры нам следует отправить на выставку? — вдруг спросил он, ковыряя песок под ногами щепкой.