Немного оказалось еды в плотвичке, но удовольствие получили ребята огромное.

Когда из деревни пришагал Иван Данилыч, его так и облепили. Желающих постичь науку корзинщика оказалось больше, чем он ожидал. Каждый хотел сплести именно вершу.

За день сплели три штуки. Не совсем ладные, не такие ажурные, как у дяди Миши, но все же верши. На каждое звено по одной. И каждое звено для своей добыло муравьиных яиц. Устанавливали их под берегом после долгих совещаний, советов с дядей Мишей, с Иваном Данилычем.

Забавно, что во все эти верши за ночь попалось ровно двадцать семь рыб, ни больше ни меньше.

— Дядя Миша, почему это?

— Наверное, водяной подсчитал вас, когда купались, и решил выдавать по штуке на каждого.

— Ну да, водяных нет!

— Это только в сказке.

— А мы и живем как в сказке!

Впрочем, появились у нас и неожиданные огорчения.

В первые же дни нашего житья в лагере мы обнаружили рядом в нами некое угнетенное существо<p>— батрачонка Ваську. Он пас стадо на берегу реки. Несколько коров вместе с молодняком. Стадо принадлежало огороднику Зеленину, местному кулаку.

Пас Васька с рассвета до заката. В полдень бабы, приходящие доить коров, приносили ему скудный завтрак.

Был он тощ, нескладно длинен, с унылым вытянутым лицом. Один его вид сразу вызывал жалость.

Однако были у Васьки и другие качества, которые приковали сердца ребят: он удивительно громко умел щелкать кнутом. Этот длинный кнут, толстый вначале и утончающийся к концу, слушался только своего хозяина: покорно свивался у его ног колечком, вдруг, по мановению его руки, развивался и, как выстрел, щелкал перед носом сунувшейся в огород коровы, возвращая ее в стадо.

А в руках наших ребят вел себя словно какое-то коварное, злобное существо: то обвивался змеей вокруг туловища, то больно хлопал по ушам. И уж никак не хотел щелкать.

Умелое владение пастушеским кнутом придавало Ваське в глазах ребят какое-то особое, ни с чем не сравнимое преимущество и позволяло поглядывать ему<p>— деревенскому<p>— на городских свысока.

Ребята начали разговаривать с ним как-то заискивающе и чересчур многословно, а он с ними не разговаривал<p>— только изрекал. И его дикие деревенские глупости звучали как непререкаемые истины.

Выяснив, что он круглый сирота, что кулак его нещадно эксплуатирует, что он неграмотный, суеверный и не разбирается в политике, пионеры загорелись желанием сделать его сознательным. Особенно поразило ребят, что этот батрачонок любит своего эксплуататора-кулака.

— Вася, ну неужели ты его любишь больше, чем Советскую власть?

— А как же, чего мне власть, какая от нее сласть! А он меня кормит.

— Так ведь ты на него работаешь!

— А чего же не работать, я здоровый.

— Он тебе не дает учиться.

— А мне и не хотца.

— Он тебе и денег за труд не платит.

— А мне они зачем? От них одно баловство.

— Так он же тебя бьет!

— Значит, надыть. Меня и мамка била.

Вот поди-ка поговори с ним!

Ребята дрожали от негодования, встретив такого несознательного батрака.

Много душевных сил потратили на его перевоспитание, и все напрасно. Не помогли никакие подходы. Решили показать ему Москву, свозить в театр в воскресенье.

— Вася, ты в театре никогда не бывал? Поедем с нами.

— Чего я там не видал, я лучше в церкву пойду.

— Ну, театр же лучше, там настоящие артисты.

— Я их не знаю… Мне в церкви веселей: там девки, парни в хору поют все знакомые.

На все у него был свой ответ. Свое твердое убеждение.

И, сколько его ребята ни прикармливали, ни приваживали, волчонком смотрел. По-видимому, кулацкое влияние на него было сильней нашего.

Ему очень нравилось дразнить нас. Угостят его ребята конфеткой или печеньем<p>— примет с удовольствием. А когда съест, сядет на крутом обрыве овражка над ручьем и начнет частушки петь:

И дальше какую-то бессмыслицу, по его мнению очень для нас обидную. Ну просто не парень, а заноза! И что с него возьмешь<p>— батрачонок, даже отлупить как-то неловко.

Пытались прогонять, а он в ответ:

— Не имеете права<p>— земля теперь общая. И где хочу, там и топчу. Пытались унимать, а он свое:

— Слобода слова, чего хочу, то и кричу!

Такие противные ребята и мне редко встречались. При одном его виде у меня надолго портилось настроение.

Вскоре наше вольное, сказочное житье вошло в норму.

Звонкий горн играл по утрам побудку, по вечерам<p>— отбой.

Ребята четко строились на линейке к подъему и спуску флага. Мы выработали распорядок дня, применяясь к обстоятельствам. Тут были и физзарядка и беседы у костра, предусмотренные планом райбюро пионеров, а были и не предусмотренные правилами, но весьма необходимые дела.

В моем понятии не совсем укладывались такие «мероприятия» пионерской жизни, как прогулки и экскурсии.

Ведь это не барышни и кавалеры, чтобы прогуливаться так, для развлечения, а пионеры. Никогда в своей жизни я не бродил среди природы просто так, чтобы на нее полюбоваться. В луга ходил на покос, в поле<p>— на пахоту, в лес<p>— по дрова, по грибы, на речку<p>— рыбу ловить.

Чего же бродить попусту? Интересно с какой-то целью.

Скукой веяло на меня от многих экскурсий, когда тебя водят и показывают: это вот то-то, а это вот то-то. Интересно что-то узнавать самому, в действии.

К действенному познанию окружающего привела нас сама необходимость. На третий или четвертый день у нас вышел весь хлеб. Быстро истощились чай, сахар, конфеты и прочие запасы, захваченные из дома.

На свежем воздухе ребята оказались такими прожорливыми, что убыль захваченного с собой продовольствия превзошла все ожидания. До воскресенья нам не дотянуть.

— Что делать, как же быть, дядя Миша? Еще здесь пожить так хочется!

Михаил Мартынович ласково посмотрел на самых наших заботливых звеньевых<p>— Риту и Шарикова<p>— и сказал:

— В подобных случаях во время гражданской, когда наши отряды отрывались от своих баз, нам предписывалось изыскивать продовольствие на месте.

— Ну, как это делалось?

— Очень просто<p>— продовольствие для людей и коней добывали наши фуражиры, специально выделенные, очень боевые, сметливые, ловкие бойцы. Мне, как имеющему каторжный бродяжий опыт, не раз поручали водить отряды фуражиров. У меня действительно такое было чутье, что мой нос за три версты на запах печеного хлеба приводил.

Избу, в которой хлебы пекли, я издалека отличал.

— И я, и я! Я вчера почуяла, как вкусно печеным хлебом пахнет! — Рита покрутила носом. — Ну, прямо даже голова закружилась.

— Это в совхозе, — подтвердил Шариков.

— Найти еду<p>— это не хитро, — сказал Котов, — а вот как ее взять…

— А вот тут и начинается политика и дипломатия. Помните, как отставной солдат у жадной старухи суп из топора варил? Как пастушок в таком же случае действовал:

«Бабушка, подлей молочка, видишь, каша остается», а потом: «Бабушка, подложи кашки, жалко молоко зря оставлять»… Конечно, в гражданскую войну у чужих мы и силой брали, а у своих умели попросить: «Мы вас от белых спасаем<p>— добываем вам землю и волю, так вы нас покормите», «На некормленых конях разве мы беляков догоним?». Ну, и выручал народ. И спрятанное врагами помогали найти, и свое последнее отдавали.

— Так ведь то гражданская война!

— Теперь за так не дают, даром не выпросишь.

— Так и мы не даром, штыком и клинком работали…

Попытка не пытка, давайте попробуем. Пошлем на разведку наших фуражиров.

— Пионеры-фуражиры? Идет, ой, как интересно!