Как-то я взял с собой Катю-беленькую. Она шла, крепко вцепившись в мою ладонь пальцами, и я чувствовал, что вся она дрожит. Ведь это первый раз в жизни идет она по темному лесу, среди таинственных черных деревьев, глубокой ночью. Не то во сне, не то наяву. Каждый шорох, каждый незнакомый звук так непонятен и страшен. Почему зашуршало позади? Отчего треснул сучок впереди? Что там упало сверху?

— Вожатый, — шепчет она, — а если они спят, а? Мы их напугаем, да? Вот будет здорово!

Однако напугались мы сами, нас угораздило набрести на заспавшуюся совхозную свинью, отбившуюся от стада.

Она вскочила и бросилась прочь с ужасным треском, визгом и хрюканьем.

Мы так и присели.

Свинья, промчавшись мимо костра, перепугала дежурных. Игорек затрубил в горн. Ему отозвался дежурный в лагере, забив в барабан. Общий сигнал тревоги поднял всех ребят.

И вскоре мои пионеры с горящими факелами, заготовленными заранее на этот случай, стали окружать сад.

В совхозе подняли отчаянный лай все собаки. Прибежал ночной сторож с берданкой и, наконец, сам директор, заспанный, босиком.

Учебная тревога, как мы ее назвали, получилась на славу. Ребята были убеждены, что это вожатый проверил их боевую готовность на случай настоящего нападения на сад.

Только мы с Катей-беленькой и знали, что причиной переполоха была свинья, но тайны решили никому не открывать. Как же мы потом смеялись! И долго еще<p>— взглянем друг на друга, приложим пальцы к губам и про себя улыбнемся.

После ночного происшествия Катя стала как-то веселей, живей, выше держала голову и на остальных поглядывала самоуверенно.

Ей все девчата завидовали, что она поднимала тревогу вместе с вожатым. И это наполняло ее гордостью. Не Рита, не Катя-большая, а она, малышка, участвовала в таком замечательном происшествии.

Прошлись мы с ней как-то и еще раз. Послушали ребячий разговор у костра. Разговаривали какой-то деревенский и Франтик о том, почему интересней дежурить ночью. Франтику нравились ночные дежурства, потому что ночью у него появлялись необыкновенные фантазии.

Ему казалось, будто деревья<p>— это заколдованные великаны, будто они по-своему разговаривают, шепчутся. Вот и сейчас<p>— слышь, кругом тишина, не шелохнется, а они шелестят листвой, даже в безветрии!

Действительно, на осинах слышался шелест листвы.

Осиновый лист так устроен, что колышется от малейшего потока воздуха, а воздух движется всегда: лес днем вбирает в себя теплые струи, ночью отдает тепло восходящими потоками.

Деревенский слушал, Франтик рассказывал:

— Тебе нравится, когда вот такая тишина-тишина, а деревья шепчутся?

— Нет, — ответил деревенский, — по мне, лучше бы ветерок, когда яблоки сшибает! Утром глядишь<p>— и полный картуз. А теперь, поди-ка, ничего не нападает… И чего дежурил, приду пустой.

Так вот почему деревенские стремятся на ночные дежурства! Раньше что-то не очень рвались, а вот как белый налив стал поспевать, как посластела грушовка…

— А мы давай тряхнем… немного, — предложил бескорыстный Франтик от доброты душевной.

— Не, — сказал деревенский, — это не закон! Раз был такой уговор<p>— не трясти, давай не будем.

Я нагнулся к Кате.

— Слышишь, какие честные деревенские ребята.

— Слышу, — ответила Катя тоном человека, открывшего великую тайну.

— Давай не показываться им.

— Хорошо.

Мы крадучись обошли шалаш и, не хрустнув веткой, удалились.

Было безлунно-темно и тихо. Мы шли при свете звезд, угадывая тропинки. Молча, задумчиво. О чем думала Катя-беленькая? О чем-то большом и важном так сосредоточенно она молчала. Говорят, дети растут ночью, во сне.

Мне казалось, что в ночном походе эта девочка-малышка возрастала духовно. И я испытывал какое-то удивительное чувство, ни с чем не сравнимое, даже необъяснимое и сейчас, при воспоминании.

От одного лишь того, что глубокой ночью, когда все люди спят, со мной рядом идет маленькое человеческое существо, разбуженное мной от детского безмятежного сна, и о чем-то думает, на душе у меня было неизъяснимо хорошо. Я пробудил в маленьком существе нечто новое<p>— способность думать о чем-то высшем, а не только об играх, о еде, о сне в теплой кровати. Душу мою наполняло ощущение счастья, полноты жизни, ненапрасности бытия.

Наконец, после солидной подготовки, вывезла в лагерь своих пионеров и София Вольнова. Ее «опытно-показательные» расположились в двух километрах от нас в здании сельской школы.

Вначале явились красноармейцы<p>— выбелили и вычистили помещение. На пришкольном участке разбили военные палатки. Поправили забор вокруг. Прочистили дорожки. Посыпали речным песком линейку перед мачтой для флага.

С ними прибыла походная кухня, прикомандированная по распоряжению Буденного.

Вольнова неплохо использовала тропинку, протоптанную нами к почетному пионеру!

В одно прекрасное утро мы услышали звонкие горны побудки и завидели мелькание белых рубашек и красных галстуков. А через несколько дней к нам явилась делегация. Впереди трубач, за ним барабанщик. И девять пионеров все как на подбор. Мальчишки в белых рубашках с закатанными рукавами, в синих трусах, девочки в белых кофточках и в синих юбках. Красота! Не то что наши<p>— кто в чем, только по галстукам и отличишь, что пионеры.

«Показательные» выстроились перед нашими шалашами. Горнист протрубил, барабанщик дал частую дробь, и герольд прочел, развернув свиток, что отряд имени Спартака вызывает нас на войну.

Некогда было нам заниматься такими пустяками, мы по горло были заняты фуражировками, совхозным садом, артельным огородом, проще говоря<p>— борьбой за существование. Но положение обязывает. Военная игра предусмотрена лагерным расписанием, и мы нехотя отправились во вражеский стан выработать условия войны. И тоже трубил наш горнист, и бил барабан, и герольд прочитал, развернув свиток из березовой коры, наш ответ на дерзкий вызов.

А потом в штабной палатке вожди воюющих сторон занялись обсуждением условий и правил пионерской войны.

Вольнова, как всегда, хорошо подготовилась. На ящике из-под консервов, служившем столом, была разложена карта местности, уже снятая и разрисованная ее ребятами. Тут же четко написанные и даже разрисованные правила войны.

Мы уже назывались синими, они<p>— красными. Не стали спорить. Наши уже окрестили чистеньких пионеров Вольновой «белячками», а ее прозвали наших «дикарьками».

Не нашлось у нас возражений и против стратегических условий. Победа будет за тем отрядом, который выведет из строя большинство противника либо отберет знамя.

По вопросам тактики разгорелся жестокий спор. Наши не хотели принимать условностей, предложенных Вольновой.

Как это так<p>— признать себя пленным, если противник оказался численно сильней? Признать, что двое берут в плен одного? Что побеждают зашедшие с тыла, окружившие, отрезавшие путь к своим? Нет, это не по-нашему, не по-буденновски. Буденный и с горсткой бойцов белые полчища разгонял. У него один храбрец сотни стоил. Нет, нет, мы хотим как в гражданскую войну: кто храбрей, тот и сильней.

— Что же, по-твоему, устроить мальчишескую драку? — сказала Вольнова. Анархию развязать вместо организованной игры? Нет, так не пойдет, на все нужны строгие правила. Отняли звеньевой флажок<p>— значит, уничтожили полк противника, сняли с пионера галстук<p>— значит, убит боец, а если отняли отрядное знамя, тогда проиграна война.

С этим наши согласились. Но признавать численное превосходство не желали.

— Да я семерым в руки не дамся! — возмущался Игорек.

— Добровольно отдать мой галстук<p>— нет, ты попробуй возьми! — грозно сверкал очками наш «доктор» Шариков.

Не согласился и я на такое условие, хотя для нас оно было бы выгодней: пионеры Вольновой были все ровные, отборные, а мои<p>— разновозрастные, среди них немало малышей.