— Как, разве Гришка сын кулака?

— А ты не знал?

— Да ведь он же в драных штанах!

— Вот ты чудак какой! Это же кулацкая жадная манера: в будни — в драном, а в праздник — паном. Вот погоди, увидишь, как в праздник Гришка разрядится!

Сердце так и упало. Хорошо, что не выдал я Гришке свою заветную тайну!

— Значит, не было с вами Гришки… Так, так, — сказал отец. — И батраки его не были… Теперь пойдём посмотрим, есть ли такие же следы там, у вашего костра.

К разрушенному барскому поместью проделали путь по перелескам. По дороге набрали грибов. Когда подошли к развалинам, отец вспомнил про старину:

— Богато господа тут жили. Всеми этими лесами и полями владели. Мальчонкой ещё я у них батрачил. За харчи пас телят. Вон там, на конюшне, наших отцов и дедов при крепостном праве пороли. А вон там, в людском помещении, внизу, в полуподвале, мы, батраки, жили. Слышали, как наверху музыка играла и барышни, помещичьи дочки, с кавалерами танцевали. Мы работали на них, они пировали.

С любопытством смотрел я на развалины барского поместья, где жили жестокие господа, у которых отец был в рабстве. Даже не верилось, что так могло быть. И ведь совсем недавно это было… Ещё в семнадцатом году они тут жили, когда мне было уже шесть лет. Значит, и меня могли угнетать, останься отец в деревне и не уйди в город на фабрику…

— Да, поцарствовали, — задумчиво сказал отец. — И как тучи прошли. И хоромы их травой заросли. И вороны в жилье их вьют гнёзда.

— И филины, — сказал я и с уважением посмотрел на отца.

Ведь помещики не сами по себе прошли-пропали, это он знает. Вот такие, как мой отец, дядя Никита, Машин отец, взялись за оружие и прогнали их.

— Папа, ну зачем такие хоромы сжигать? Лучше бы клуб… Или Дворец пионеров.

— Опасались мужики, что помещики могут вернуться. Да и ярость народа была велика… Уж очень прогневило барство бедных людей. Вот и пустили всё в дым. Зря, конечно, уничтожили такие богатства. Тут и картины были хорошие и книги… много всякого добра.

Я вспомнил зеркало в хлеву и ковёр на сушилах.

— А некоторые деревенские эти богатства взяли себе.

— Да, кулачьё воспользовалось. Такие вот, как Тришка Чашкин, первые подбивали народ громить имения. С подводами являлись, возами награбленное везли. Бедняк, он месть утолял, а кулак имущество приобретал.

Я рассказал отцу про тайну рыжего Гришки.

Он рассмеялся.

— Коровы в зеркало глядятся, а? Вот она, кулацкая культура! И это ещё не главная тайна Чашкиных… Ну постой, мы до них ещё доберёмся. Дай срок…

Отец умолк, поймав себя на том, что слишком горячится, и сказал другим тоном:

— Ну, пошли искать нечистую силу… Где ваш костёр, где паслись бедняцкие кони? Поищем-ка следы подков.

Вообразив подкованных чертей, я рассмеялся.

След костра скоро нашёлся. Он чернел среди травы, как сковорода. А следы подков никак не попадались. Уж очень густа была здесь трава. Вся луговина перед поместьем заросла курчавым клевером. Ночью я не разглядел его тёмно-красный цвет.

— Папа, посмотри, как красиво! Прямо жалко конями топтать!

— И не тебе одному жалко… Подумай-ка, не в этой ли красоте вся причина?

— Какая причина?

— А та, что ваших коней в Грязное болото загнала!

Я с удивлением посмотрел на отца. Какое отношение мог иметь этот чудесный красивый клевер к ночному происшествию?

Но если бы каким-нибудь чудом в шапке-невидимке я попал в это время в дом кулака Трифона Чашкина, то удивился бы ещё больше.

Так же как мы с отцом, там говорили об этом самом клевере!

За большим деревянным столом сидела вся многочисленная семья кулака. На столе дымилась громадная чашка щей. В переднем углу сидел сам хозяин — Трифон, толстый мужик с длинной рыжей бородой.

По правую руку — старший сын, Авдей, молодой мужик, тоже с рыжей, но короткой бородкой, за ним второй сын — Фролка, безусый, рыжеголовый, круглолицый парень, затем рыжий Гришка.

По левую руку сидела жена кулака — толстая баба Агафья, рядом с ней — дочь, Алёна. За Алёной — жена Авдея, Фроська. А уж затем, ближе к дверям, по концам лавок сидели батраки. (Вот они-то и рассказали потом, как было дело.) По полу ползали двое малышей — дядя и племянник. Это последний сын Трифона и первый сын Авдея. А девочка-батрачка качала в люльке грудного младенца, дочку Авдея. Большое семейство было у кулака!

Батраки держали себя, как подневольные люди. В чашку тянулись с ложками по очереди. Мясо стали доставать только после того, как хозяева уже наелись и сыновья Тришки вытащили лучшие куски и когда Трифон стукнул своей большой ложкой о край чашки и сказал:

— Таскай с говядиной!

На стол подавала стряпуха, батрачка Луша, молодая женщина, повязанная по самые брови платком.

Наевшись и положив ложку, Трифон вытер сальные губы и вдруг рассмеялся:

— Ха-ха-ха! Ловко это вы… Значит, как увидали, что Парфеньку филин дерёт, так вы и взяли коней в кнуты — ха-ха-ха! — да в трясину их! То-то, не трави клевер. Ишь, чего задумали — своих кляч клевером кормить! Не по коням корм! Ишь, куда собрались, гольтепа несчастная!

— Они бы сами не решились, это их городской подбил, — сказал Авдей.

— Пинаер этот! — выпалила его жена, бойкая Фроська.

Трифон взглянул на неё с неудовольствием: чего это бабёнка в разговор мужиков лезет?

— Пионер, — поправил её Фролка, — я в газете читал. Есть теперь организация такая, только что в Москве началась в этом году. Маленькие коммунисты — ещё помоложе комсомольцев, ребята, значит, организовались…

— Ишь ты, только завелись и уже к нам попали! — поднял густые рыжие брови Трифон. — Откуда же этот коммунёнок взялся?

— От Гладышевых. Ивана Гладышева сынок. Слышь, Ванька-то в отпуск приехал, на деревенское молоко, на сосновый воздух. Ему там, в типографии-то, лёгкие, вишь, свинцом забило… — затараторила Фроська, как сорока, и теперь Трифон не останавливал её взглядом.

— Жалко, ему в семнадцатом году глотку свинцом не забило, — пробормотал он.

— Так вот, пионер этот — его сын.

— Ишь ты, яблочко от яблони недалеко падает! И что же, как он действует?

— А это Гришку надо спросить! — засмеялся Фролка. — Он с ним крепко познакомился. Летал вверх тормашками…

— Чего? — строго спросил кулак. — Кто летал вверх тормашками? Пионер?

— Нет… Это он меня с ног сшиб, когда мы подралися, — потупившись, ответил отцу младший сын.

— Тебя? А ты что же сдачи не дал? Почему поддался?

Гришка молчал.

— Это что же, чтобы люди говорили — мои сыны слабаки? Недокормленные? Я тебя мало мясом кормил? А ну, поди сюда!

Гришка виновато подошёл, и на всю избу прозвучала звонкая затрещина. Из рыжих Гришкиных глаз так и вышибло две слезинки. Но отцу показалось этого мало, он ухватил сына пятернёй за патлатые рыжие волосы и, таская, приговаривал:

— Не плачь — давай сдачи, не реви — сам дери, не робей — сам бей!

Так учил кулак своего сына в кругу семейства.

Старшие братья смеялись, а батраки, скромно потупив глаза, молчали.

— Ну, а вы что, а вы чего не заступились, тихони? — обратился вдруг к ним кулак.

— Да мы этого случая не видали, — ответил батрак Федя.

— Коней-то мы угнали, — сказал в оправдание второй батрак, Митя, — отомстили, значит.

— Ну, то-то! — угрожающе сказал кулак, поднимаясь из-за стола. — Мне чтоб клеверная луговина была цела! Травить надо своими конями только там, где ближе к дому, там косить несподручно — камни да корни. А остальное клеверище мы на зиму скосим. Ничьё оно, так пусть будет наше!

— А если опять пионер этот туда сунется? — спросил Фролка. — Запретить-то ведь нельзя, — это выгон общий, нами не купленный.

— Не сунется, теперь ребята сами не поедут, напугались.

— А если поедут? — настаивал сын.

— А тогда вы пугните их ещё, только покрепче!

— Пугнём! — с готовностью сказал Фролка, и рыжие глаза его озорно блеснули.