Вскоре, однако, Небек заметил, что ему трудно выносить разлуку с Голубкой; она преследовала его. И в воспоминаниях чувство стало сильнее, чем было, когда они находились рядом. Однажды он явился к Виго:

— Я хотел бы жениться. Мы ждем ребенка.

Виго сказал:

— Поздравляю. Ребенок — великое дело, мне остается лишь одобрить ваше решение.

Небек полетел в Бейрут и обвенчался там по обряду маронитской церкви, потом вернулся с Голубкой обратно. Хотя мы почти не общаемся между собой за пределами факультета, однажды я таки побывал у него в гостях. Трудно понять, чтó мужчина находит в женщине и что прибавляет к найденному его фантазия — особенно если он сидит перед тобой с таким видом, словно хочет сказать: «Ну, что вы теперь скажете?»

Я, во всяком случае, помню Голубку не лучше, чем какой-нибудь рисунок пастелью, который вежливо отложил в сторону, рассмотрев его среди дюжины прочих. Она разливала чай и внимательно прислушивалась к разговору, время от времени сопровождая его улыбкой. «Тоже лунное создание — возможно, ей следовало бы немного нарумяниться».

Вскоре после этого родился ребенок. Он умер, едва начав дышать, — мальчик с открытым сверху головным мозгом. Небек получил от Домо отпуск; на касбу он вернулся еще бледнее обычного. Из всех часов, которые он просчитывал загодя, час смерти ребенка был наихудшим: Марс восходил, Юпитер закатывался — — — и все-таки лучшего выхода для них бы не нашлось.

Конечно, так было лучше — — — вскоре я нашел этому простое объяснение. При всем, что угнетало жену Небека, выносить здоровый плод она не могла.

Два обстоятельства показались мне совершенно невероятными — — — во-первых, что Голубка так долго берегла свою тайну, и, во-вторых, что Небек, прирожденный полицейский и чуткий следопыт, так поздно эту тайну раскрыл. Понятно, в ту лунную ночь он находился в трансе, однако ни до, ни после их первого соития недостатка в косвенных уликах не было. Очевидно, у него в глазу образовалось дополнительное слепое пятно — феномен, знакомый каждому из нас по личному опыту.

В какой-то момент он все же почувствовал пальцами конец подозрительной ниточки; и, как паук, вскарабкался по ней вверх. Остальное было обыкновенной рутиной, дознанием с пристрастием. Уже по натуре Небек относился к тем, кого занимает прошлая жизнь близких ему людей; на листьях мирта не должно быть ни пылинки. «Проклятье, кто-то всегда опережает супруга: либо кузен в садовой беседке, либо дядя, сажавший девочку на колени».

В данном случае господином, опередившим супруга, оказался один студент, до появления Небека снимавший комнату у той самой вдовы. И он тоже, подобно Небеку, под покровом ночи покинул дом, когда дал о себе знать маленький Бенджамин — — — ребенок Голубки, а вовсе не ее младший брат.

В той секте — речь идет о «Haeretici ad Libanum montem»[337] — господствуют ветхозаветные представления. Аскетическая строгость пользуется высочайшим почетом. Равным образом — невредимая девственная плева и кровная месть. Так что Небек оказался там в своей стихии.

Вдова симулировала беременность и уехала с дочерью в горы, где Голубка и родила Бенджамина. С ним, представив его братиком девушки, они и вернулись в Бейрут. Будь отец жив, он бы убил дочь. Даже самый дальний родственник мужского пола, если бы таковой имелся, обошелся бы с молодой матерью так же.

То, что тайна хранилась так долго, я могу объяснить себе лишь покорностью Голубки и строгостью вдовы, которая, несомненно, детально проинструктировала дочку. Однако внутреннее напряжение, должно быть, было невыносимым.

Всю историю я узнал от Небека в ту лунную ночь, сидя напротив него. У него, очевидно, сдали нервы. Я спросил:

— Почему ты…

— Не перерезал ей тотчас же горло?

— Нет, но почему ты не отправил ее домой? Такое почти с каждым случается, пусть и не при столь вопиющих обстоятельствах. Ты ведь тоже не святой.

— Слава богу, нет. Зато я стал ее дьяволом, после того как она была моим ангелом. Это она заслужила, более чем. Так дешево она от меня не отделается.

— Небек, поверь мне: она такая, какой ты знал ее с самого начала; ты увидел ее сущность, все остальное — акциденции. Она — прирожденный жертвенный агнец.

Именно это его и бесило. Потому что в каких-то душевных безднах он смаковал то, что с ним произошло.

Поначалу он оказывал давление на вдову. Он полетел в Бейрут и сделал ее своей рабыней, в физическом смысле тоже. Он овладел ею прямо на кухне, утолил первую ярость перед горящей плитой. «Тут было не до церемоний — — — она мигом сообразила, что к чему». Потом начал выкачивать из нее ренту — отбирал ее виноградник, участок за участком, в конце концов настал бы черед дома. Голубка оставалась у него в руках.

Каждый раз, возвратившись с касбы, он устраивал суд: сам сидел в кресле, жена же стояла перед ним на коленях. На подробностях я не хочу останавливаться. Он все более дотошно ее допрашивал. Чувствовал неодолимую потребность вкапываться глубже и глубже — прежде всего интересуясь той ночью, которую Голубка провела с его предшественником. Небек рассмотрел эту ночь до последнего волоконца — пользуясь, так сказать, лупой времени. В нем, видимо, действовал первобытный страх, который ливанец пытался утихомирить, причиняя муки другому человеку.

— Небек, ты все равно ничего не исправишь; ты только угробишь свою жену. Потом, на ее могиле, будешь оплакивать ее как святую и вскоре повесишься на каком-нибудь чердаке. Лучше отошли ее домой.

Магма архейской эры[338], непомерная тяжесть. «Вдруг зажужжала проснувшаяся муха, пронеслась над кроватью и затихла у изголовья… Князь вслушивался, напрягая все силы, чтобы понять, и все спрашивая взглядом. „Это ты?“ — выговорил он наконец, кивнув головой на портьеру. „Это… я…“ — прошептал Рогожин и потупился»[339].

— Небек, это еще не финал: ты должен измерить глубину самого себя. Скажи мне, были ли у тебя в детстве — как у всякого человека — грезы, мечтания, которым мы предаемся, прежде чем узнаем, какая игра разыгрывается в действительной жизни, — короче, сны наяву?

Да, такое ему хорошо знакомо. Родители рано отдали его в медресе, своего рода детский сад для отпрысков богатых семей. Он пробыл там лишь короткое время: провел одно знойное, сухое лето в Бекаа — плодородной долине между хребтами Ливана и Антиливана. Я давно замечал, что он умеет сидеть по-турецки: к этому привыкаешь в детстве, либо уже никогда.

— Наш школьный наставник — его звали Мустафа — был человек невежественный, незаслуженно носивший чалму; он едва мог читать, да и то лишь в случае крайней нужды. Тем не менее никто и пикнуть не смел, когда он входил в класс; на нем были высокие сапоги, за поясом — писчие принадлежности, под мышкой — Коран. Его длинные усы свисали с обеих сторон до самой груди. Мустафа был строгим; родители это одобряли.

Он становился на кафедру, пристально оглядывал нас, точно шталмейстер — лошадей, и произносил молитву, которую мы повторяли вслед за ним. Затем он вызывал нас отвечать заданный урок — чему, как все тупые преподаватели, придавал самое большое значение. Мне-то это нетрудно давалось; я был его любимым учеником, ибо уже тогда мог без запинки повторить текст наизусть после того, как он медленно проговорит его вслух. Даже вторую суру — самую длинную, где речь идет о корове, — я, согнувшись в поклоне, декламировал так, словно читал ее со страницы. А ведь мне тогда едва исполнилось шесть лет. Я был его парадным рысаком. Еще и из-за своей учтивости, которую ты знаешь.