Ну ладно — — — что же представляет собой их, анархистов, страдание? Недоразвитое представление о свободе. Оно будет откорректировано фактами. Если бы анархисты заложили фундамент своей постройки на один ярус глубже и осознали себя анархами, они бы избавились от многих неприятностей. Потому что искали бы свободу в себе, а не в коллективе.

На первый взгляд кажется, что анарх идентичен анархисту, поскольку оба исходят из того, что человек по натуре добр. Разница в том, что анархист в это свято верит, тогда как анарх только допускает такую возможность. Для анарха это гипотеза, для анархиста же — аксиома. Гипотеза должна подтверждаться в каждом отдельном случае; аксиома незыблема. Признание какого-то положения в качестве аксиомы приводит к личным разочарованиям. Поэтому история анархизма представляет собой череду расколов. В конечном счете индивид всегда остается в одиночестве — всеми отверженный и отчаявшийся.

В своих действиях анарх руководствуется идеей добра — но не как аксиомой в духе Руссо, а как принципом практического разума. У Руссо был переизбыток гормонов, Канту же явно их не хватало; первый сдвинул мир с места своими страстными проповедями, второй — своими прозрениями. Историк должен уметь воздать должное им обоим.

Завтрак окончен; Небек прибирает со стола. Я немного опередил события: он еще не произнес формулу развода — — — на случай, если нам придется вдвоем перебираться в Утиную хижину, следует взвесить, не лучше ли мне будет его там прикончить.

Уже жарко; в кустах терновника на Замковой горе трещат цикады, над бойней на восточной окраине города кружит черный коршун. Хоть он и очень далеко, я отчетливо вижу его в прозрачном воздухе.

Сегодня вечером я свободен от службы; если не будет непредусмотренного вызова, день принадлежит мне. Я запираю дверь на задвижку, затворяю ставни, снимаю домашний халат. Кресло стоит на нужном расстоянии от луминара, рядом — индикатор с клавиатурой, различные картотеки и другие нужные вещи. Устройство луминара всем более или менее известно, тайна — тот стержень, который я держу в руке. В Эвмесвиле это еще большая редкость, чем золотой фонофор. Правда, фонофором может пользоваться любой ребенок, тогда как в случае с луминаром только для овладения техническими приемами требуются годы обучения. Но и этого недостаточно, пока ты не научишься работать, забыв об инструменте. Когда же это произойдет, луминар станет как бы продолжением твоей руки. Он тогда будет действовать как магнит: притягивать нужные тебе факты.

Материал неисчерпаем: он накапливался в последние столетия, которые мы вправе рассматривать как великие эпохи историографии. По мере того как затухал политический импульс с сопутствующими ему страстями, расширялось поле обзора. Нет числа ученым, обретавшим в работе с луминаром последнее убежище, иллюзорное пристанище. К лучшему, что оставило нам в наследие Всемирное государство, можно причислить и то, что усилия этих ученых теперь могли комбинироваться. Правда, в результате появлялись различные версии событий, но это только усиливало наслаждение от стереоскопической игры. Во дворце Тиберия, скажем, равноправными фигурами оказывались император и раб, начальник личной охраны, повар и рыбак. Каждый из них — центр особого мира. Я затерялся бы в лабиринтах опиумной ночи, если бы вздумал углубляться во все это.

Прежде всего — литература. То, что мы называем источниками, есть, собственно говоря, зафиксированное: осадок какого-то времени, предстающий в виде письменных знаков. Однако достаточно одного удара молотом[344], и из этой скалы брызнет влага.

Письменный знак тоже скрывает в себе непосредственную тайну — как и коралл в окаменевшем рифе. Молекулы остаются такими, какими их сформировала жизнь, и их можно к жизни вернуть.

В материи может быть открыто — и высвобождено из нее — некое надвременнóе ядро. В этом — суть воскресения. Такая перспектива выводит далеко за пределы науки, даже искусства — к зениту вечного настоящего. Рука, когда-то написавшая текст, становится твоей собственной рукой. При этом качество текста несущественно: драма истории целиком соткана из пряжи норн. Различия создает игра складок, а не сама ткань. Когда-то говорили: «Перед Богом все равны».

Ответы по запросам предыдущего дня обычно лежат в открытом почтовом ящике. Они касаются моих собственных работ либо тех, которые я курирую, — например, работ Небека и Ингрид. Сюда добавляется то, что швабы называют Basleda: просто времяпрепровождение.

Скажем, запрос может звучать так: «По поводу улицы Сент-Оноре. Кто, кроме Робеспьера, жил там в доме столяра Дюпле? Что стало с этим столяром и с Ленор[345]? Резюме речи 1789 года, в которой Робеспьер потребовал от Национального собрания отмены рабства в колониях и смертной казни в королевстве. Какой высоты были башни Бастилии?» И тому подобное. Аппарат выдает ответы в заказанном формате. Высота Бастилии составляла семьдесят три фута и три дюйма. В тюремный двор почти не попадал свет. Лучше всего было тем узникам, что прогуливались по верху стены, — это считалось привилегией.

Что касается Дюпле, то им там нет нужды листать поземельные и адресные книги — в центральном реестре имен его моментально отыщут среди десяти тысяч тезок. Если человек этот имел хоть малейшее значение, будут даны отсылки на другие реестры — например, тот, что находится в Доме писем, — либо на опубликованную литературу. Окаменевшая память, колоссальная, — и, опять же, сфинкс, который тебе отвечает.

С этой механической частью я могу справиться, не вставая с кресла, через аналитический определитель — прямо из касбы. Я прокручиваю тексты на экране и, по мере надобности, распечатываю документацию. В Эвмесвиле хватает ученых — вроде Кессмюлера, — которые создают свои труды таким образом. Но на этом мы задерживаться не будем.

В тех нижних мирах, которые сохранились вопреки всем огненным бурям, еще, должно быть, имеются умы, обладающие способностью оригинального ассоциативного мышления, которые, вероятно, даже объединены там в своеобразную Республику ученых[346]. И я надеюсь, что можно будет проникнуть к ним, когда исследования здесь, наверху, достигнут последней ступени. Тогда, вероятно, достаточно будет одного-единственного слова, одного знака — — — но все это лишь мои предположения.

Порой я безуспешно пытался начать игру, какую ведут друг с другом — или друг против друга — секретные службы. В ответ приходили разъяснения, которые едва ли можно получить через регистратуры, — но они всегда были анонимными и будто автоматическими. То есть личного разговора не получалось, но приходила информация, которую вряд ли кто-то мог дать тебе, не вникнув прежде в суть твоего запроса. Выглядело это приблизительно так.

Я ввожу запрос: «Общественный дух может возбудиться до такой степени, что это принудит его к единогласию. Проблема упростилась бы, если бы к согласию людей принуждали силой; однако в исключительных случаях, должно быть, добавляется некий фактор, который не оставляет человеку выбора, а, наподобие морской волны, приподнимает и несет индивидов, подчиняя себе их волю. Я ищу характерный пример этого феномена».

Ответная справка: «Париж, улица Сент-Оноре, с двух до трех часов ночи, 10 августа 1792 года[347] по христианскому летоисчислению. В пересчете на всемирное время:…»

Уже это, как мне показалось, выходило за рамки чистой оцифровки. Может, здесь содержался и намек на то, что я только что интересовался именно этой улицей? Первое прощупывание? — — — вряд ли такое совпадение могло быть случайностью. Пример тоже прилагался: выписка из воспоминаний маркизы де ла Рошжакляйн[348].