Объективная, научно обоснованная оценка исторической роли российского самодержавия на всех этапах его существования приобретает в условиях современной идеологической борьбы важное значение. Отрицание исторической правомерности социалистической революции и социалистического строительства в России неизменно опирается на искаженное истолкование дореволюционной истории. Большое внимание уделяется при этом самодержавию как некоей надклассовой силе, будто бы сплачивавшей своих подданных без различия их сословной и классовой принадлежности на основе «общенационального идеала», единства веры и извечной морали.

Подобные представления весьма интенсивно связывают с начальным периодом истории самодержавия, чему немало способствует его недостаточная изученность. В науке нет единства взглядов даже по такому вопросу, как время возникновения самодержавного строя. Одни исследователи относят установление самодержавной монархии к концу XV в., другие ко второй половине XVII, некоторые усматривают ее начало в XVI в.

Наиболее спорными и противоречивыми суждениями изобилует историография эпохи Ивана Грозного, и особенно опричнины. Нет единого мнения о смысле ее учреждения и сроках существования, о ее роли и значении в истории русского централизованного государства.

Еще сравнительно недавно, в 40-х гг. нашего века, академик С. Б. Веселовский характеризовал итоги изучения этих проблем в самых мрачных тонах: «… в послекарамзинской историографии (эпохи Грозного. — Д. А.) начался разброд, претенциозная погоня за эффектными широкими обобщениями, недооценка или просто неуважение к фактической стороне исторических событий… Эти прихотливые узоры "нетовыми цветами по пустому нолю" исторических фантазий дискредитируют историю как пауку и низводят ее на степень безответственных беллетристических упражнений. В итоге историкам предстоит, прежде чем идти дальше, употребить много времени и сил только на то, чтобы убрать с поля исследования хлам домыслов и ошибок, и затем уже приняться за постройку нового здания».[1]

Трудно принять столь мрачный взгляд на историографию Московского государства XVI в. Историки всех поколений внесли в нее свой значительный вклад. При постройке общими усилиями «нового здания» надо, следовательно, заботиться не только о расчистке «хлама», но и о сохранении тех прочных и надежных «строительных блоков», которые уже заложены в фундамент.

Тем не менее необходимо признать, что споры вокруг опричнины, о ее роли и значении, не в малой степени уводили историков от решения более общей проблемы — начальной истории самодержавия в целом. В результате не находили должного освещения ни история опричнины, ни начальный период истории царского строя.

Точка зрения дворянской историографии на опричнину как на бессмысленное порождение личной прихоти царя Ивана Грозного восходит к сочинениям А. М. Курбского и публицистов начала XVII в. — либо к прямым родичам казненных, либо к людям, выросшим в среде, живо и болезненно помнившей опричный террор.

Многие исследователи, опираясь на непроверенные, зачастую фантастически преувеличенные свидетельства иностранцев об опричном терроре, также видели главную причину возникновения опричнины в личной жестокости царя Ивана IV. «Пьяный, развратный, кровожадный тиран», охваченный манией преследования, опираясь на таких «злейших врагов всех честных граждан», как Басманов, Малюта Скуратов, Вяземский, установил «бессмысленную тиранию» и «привел государство к разрухе». Наиболее ярко в дореволюционной историографии выразили эту точку зрения И. М. Карамзин и В. О. Ключевский.

Историки другого направления, начиная от В. Н. Татищева, при всем различии их взглядов и позиций настойчиво искали реальные причины разразившегося во второй половине XVI в. «конфликта между царской властью и ее слугами». С. Ф. Платонов видел в опричнине борьбу Грозного с феодальной аристократией, в результате которой царь сумел ликвидировать вотчинное землевладение.

«Как сказочный Геракл успел одолеть Антея, потому что оторвал его от земли, его родившей, так исторический Грозный, — по мнению исследователя, — навсегда сломил политическую силу титулованного боярства, потому что оторвал его от наследственных вотчин и пересадил в новые условия службы и хозяйства».[2]Сравнивая творца опричнины с героем эпоса, пережившего века — Гераклом, С. Ф. Платонов, казалось бы, придает победам «исторического Грозного» над своими противниками поистине эпохальное значение.

Если, однако, рассматривать построение Платонова целиком, нельзя не разглядеть и другую его сторону. Столь великое и даже героическое дело, судя по уподоблению Грозного Гераклу, как разгром консервативных сил, воюющих за сохранение пережиточных отношений «вчерашнего дня», разгром удельно-княжеской аристократии и ликвидация ее землевладения, лишено при этом в изображении С. Ф. Платонова каких-либо позитивных, созидательных начал, не привело к каким-либо полезным результатам для дальнейшей истории страны, в частности, для реального укрепления русской государственности. Как раз напротив, по мнению С. Ф. Платонова, Грозный вел борьбу против феодальной аристократии не так, как следовало, «сложное политическое дело было еще более осложнено ненужными казнями, пытками и грубым развратом. Крутая по сущности мера приняла характер общего террора именно потому, что ее прямой смысл был затемнен непонятными и страшными способами действия». В результате, как подчеркивает Платонов, не менее боярства страдали от опричнины и простые малоземельные служилые люди. «Таким образом, направленная против высшего служилого слоя, опричнина отзывалась на всем обществе». Опричнина лишь «попытка политической реформы», по попытка, в полном смысле этих слов, с негодными средствами. В конечном счете она имела выход в будущее только в виде плачевных для русского государства последствий.

Таким образом, Платонов, расходясь с историками направления Карамзина — Ключевского в оценке целей и намерений, вызвавших учреждение опричнины, отмечая как важный факт ликвидацию с ее помощью вотчинного землевладения, тем не менее солидаризируется с ними в общей оценке результатов и последствий опричнины. В построении Платонова противоречия, объективно возникающие внутри класса феодалов в процессе его консолидации вокруг монархии, а главное — резкое обострение противоречий между классом феодалов в целом и эксплуатируемой тягловой массой деревни и городского посада, изображаются в искаженном виде, лишь как противоречия между целями монархии и методами их осуществления.

Концепция Платонова ведет к ложному выводу, будто «тяжких обстоятельств», приведших страну к кризису, к «открытой смуте», т. е. к классовым битвам начала XVII в., не было бы, если бы методы монархии в проведении внутренней политики были иными, менее «крутыми», «грубыми» и не столь необдуманно жестокими. «Сильное правительство, — пишет С. Ф. Платонов, — могло бы господствовать над положением дел и искать выхода из государственных затруднений».

Представители дворянской, а затем и буржуазной историографии отнюдь не случайно стремились локализовать значение опричнины хронологическими рамками ее будто бы кратковременного существования.

Дворянская историография «стеснялась» опричнины, старалась отделить ее от истории самодержавия, изобразить явлением, чужеродным царизму, нехарактерным для него. С этих позиций подчеркивались ужасы опричного террора, а также все, что позволяло изобразить опричнину явлением чрезвычайным, странным и уродливым, как бы выпадающим из последующей вековой истории царского государства. Историки монархического направления отказывались видеть и опричнине вообще какой-либо здравый смысл, а тем более признавать за пей сколько-нибудь серьезное значение в становлении самодержавия.

Буржуазная историография, не расстававшаяся с конституционно-монархическими иллюзиями, также была склонна локализовать опричнину в узких временных рамках, рассматривать ее как явление, не имевшее последствий для дальнейшей истории монархии. Отсюда унаследованный некоторыми представителями буржуазной историографии, в том числе В. О. Ключевским, взгляд на опричнину как на учреждение бессмысленное, не оставившее никаких следов в дальнейшем развитии русской государственности.