Она закрыла глаза. Стационар представился Маше, как игрушка на ладони — двухэтажный бревенчатый домик посреди моря зелени. Покатая крыша из старого шифера засыпана листвой. Навес полевой кухни почти скрыт под деревьями, а дальше — только остов от старого дома лесника, давно уже поросший крапивой и диким малинником.

— Что ты мне голову морочишь?

Маша открыла глаза и обнаружила, что кольцо в её руке дёргается, как будто хочет вырваться.

— Ты хочешь сказать, у нас здесь одна сплошная аномалия, да? — Горгулья театрально повела рукой, и за спиной Маша услышала смешки.

— Нет, я думаю. — Она поймала кольцо другой рукой и сжала его в кулаке, чтобы оно уж точно не задёргалось там.

— А я думаю, что ты путаешь понятия. Вместо того чтобы искать аномалии, ты с ними связываешься? — Горгулья пронзительно посмотрела на неё, и Маша, даже если бы захотела соврать, всё равно сказала бы правду. — Ну-ка признавайся, были инциденты?

Она опустила глаза, чувствуя, как щёки начинают пылать.

— Я только попробовала немного.

— Ну и что у тебя получилось? — Она снова опёрлась плечом на стену. Видно, нога всё ещё болела, а попросить принести ещё один стул и сесть, разом став одного роста со курсантами, было бы слишком не по-Горгульи.

— Тут две сущности, — неохотно начала Маша. Ей казалось, за её спиной всё ещё посмеиваются — Ляля вспоминает недавнюю шуточку, снисходительно улыбается Рауль. — Одна старше, она из дома лесника. Другая помоложе, появилась, когда только построили стационар. Они не особенно любят друг друга.

Она шагнула вперёд и пальцем указала на глубокую трещину в бревенчатой стене, идущую строго наискосок.

— Потом как-то успокоились. Не знаю, почему. Сущностей ещё много осталось у каменного моста. И ближе к поляне, кажется, — она наморщилась, болезненно пытаясь вспомнить что-то ещё, но Горгулья махнула рукой.

— Достаточно. Может, конечно, ты и услышала это где-нибудь, но я на всякий случай сдам тебя Мифодию Кирилловичу. Будете с ним ловить полтергейстов. В общем, разберётесь. — Она взяла со стола ручку и сделала пометку в журнале — строгая, сосредоточенная на своих мыслях, не старая, в общем-то, женщина, со шрамом, располосовавшим лицо.

Горгулья подняла голову, чуть насмешливо оглядывая своих подопечных.

— А ещё скажу я вам вот что, господа курсанты. Всё это, — она размашисто вывела ручкой круг в воздухе. — Всё, от чего вы тут стонете. Что, воды маловато? Ванна не предусмотрена? Это было предусмотрено, чтобы вы показали себя такими, какие вы есть на самом деле. Легко быть добрым и справедливым, когда мамочки и папочки все ваши проблемы решают.

Она усмехнулась.

— А сейчас взгляните друг на друга и сами на себя. Подумайте. Вот вы — настоящие. Таких гадких ситуаций на вашу судьбу выпадет ещё не две и не три. Подумайте, готовы ли вы к этому или лучше спрячетесь?

Ужин был праздничным — испекли картошку. Всем досталось по два крупных, испачканных в золе клубня и по мисочке с растительным маслом на дне. Маша быстро управилась со своими, проглотив их чуть ли не с кожурой, и почувствовала, что только перебила голод. Ей показалось, голод стал хроническим чувством, как, например, отсутствие зрения у слепого.

Сабрина рядом аккуратно чистила первую картофелин и хмурилась чему-то своему. Небо над лесом темнело и наливалось синевой, и, радуясь прохладе, начинали кусаться комары.

Маша дёргала руками, сгоняя кровопийц, когда Сабрина обернулась к ней.

— Какая я настоящая? — спросила она вдруг очень серьёзно.

Маша пожала плечами.

— Тщеславная, наверное. Ещё очень самоуверенная. Жестокая иногда.

Сабрина хмыкнула, сцепила пальцы под подбородком. Она, прищурившись, смотрела на закат, на ярко-алую полоску между тёмным уже небом и таким же чёрным лесом. Вечерний ветер нёс сладковатый запах дыма.

— Да ладно! — Маша подёргала ногой, сгоняя очередного комара. — Я про тебя всё знала и без практики.

— Почему ты тогда всё ещё со мной? — Сабрина сузила глаза. В сумерках было сложно различить выражения лиц, но Маша готова была поклясться, что её подруга щурит глаза и улыбается — и вот глаза у неё не смеются.

— Есть одна очень веская причина. Ты меня не убила. А всё остальное я могу пережить.

Сабрина рассмеялась по-настоящему, радостно и заразительно. Первый раз за всю практику.

— А ты мне не веришь, — сказала она. — Ты вообще никому не доверяешь, а это чревато последствиями. Возьми картошку. Я всё равно не хочу.

Сабрина выбралась из-за стола и по примятой траве зашагала к стационару — собирать вещи. Завтра они поедут в город — три часа до просёлочной дороги, потом автобус, который ходит два раза в день, а потом пять часов на электричке. Горгулья отпустила их на целых два дня.

Солнце падало за лес, и дымок от потухшего костра пах цветочной сладостью. Маша, оставшись одна за столом, доедала последнюю картошку и слушала разговоры дежурных первокурсниц, перемешанные со звоном посуды.

— Я знаю, — вздохнула Маша, глядя в деревянную, серую от времени столешницу. — Я буду учиться доверять. Буду учиться…

Это была последняя и самая страшная ночь на лесничьей заимке, где им пришлось пережидать непогоду. Это была последняя ночь, и выдалась она самой непростой.

Старый домик скрипел и ходил ходуном, стоило хоть кому-то ступить на лестницу. Из леса слышались шорохи и шаги мягких лап по хвойному опаду. По словам лесника, волки в этом году пришли слишком рано. Они приплыли утром — серые спины на спокойной глади реки. По словам того же лесника, хищники не трогали людей летом.

Но последняя ночь всё равно была самой страшной.

Инесса возвращалась от полевой кухни, где собиралась набрать в бутылку воды, но выяснилось, что костёр там давно потух, и берег ничем не освещается, кроме звёзд. Охваченная секундным, но отчаянным страхом, она повернула назад, инстинктивно нашла дорогу к домику.

Здесь её успокоил белый кружок света — кто-то светил на стену. Инесса пошла уверенней и у самого домика столкнулась с Динарой.

— Знаешь ли, ты меня напугала.

Динара не обернулась на неё. Фонарик лежал в траве, и гигантские тени травинок колыхались на деревянной стене. Она подняла руки, и её черная тень подняла руки вместе с ней. Странный вальс — тень тянула к ней чёрные обрубки рук, а Динара танцевала, прикрыв глаза. Губы её были плотно сжаты.

Инесса не выдержала, схватила её за плечо, дёрнула на себя.

— Прекрати, ты меня пугаешь, прекрати! — выдала она почти речитативом.

Глаза Динары в свете фонарика казались абсолютно белыми.

Они пришли в стационар вместе с прощальным гудком теплохода. Стояло раннее промозглое утро — всё в остатках ночного дождя. Когда вторая группа поднималась к площадке общего сбора с рюкзаками и сумками наперевес, первая ещё пребывала в приятных объятиях утренней дрёмы. Теплоход прогудел ещё раз, уже издалека, и зашумел в орешниках ветер.

Эльза Мансуровна не была большой любительницей поднять курсантов с утра пораньше. Она и сама вставала с трудом, потому что обожала ночи напролёт сидеть у костра и травить байки. Пока курсантам это не надоедало, и они сами не начинали прозрачно намекать преподавательнице, что пора бы и на боковую.

Вторая группа ввалилась в сонный стационар с натужным сопением, топотом и громкими разговорами, как будто специально — из вредности — будила всех, кто не проснулся от гудка теплохода.

Дверь хлопнула дважды, и Маша приоткрыла один глаз. Ей показалось, что в комнате не осталось ни одного пустого сантиметра. Всюду лежали сумки, пакеты, брошенные кое-как куртки и дождевые плащи. У каждой кровати кипела жизнь: в одном углу трясли старое пыльное одеяло, в другом яростно выгребали из тумбочки мусор, выражая при этом мирскую скорбь.