Воспоминания уносили меня на бал, и я умирала от счастья и от жалости к себе. Почему он так быстро ушел, да и было ли все это? Не привиделось ли?

Я и не догадывалась, что мои чувства написаны у меня на лице. Однажды Оля мимоходом, будто о чем-то обыденном, спокойно сказала мне:

— Брось дурить! Забудь! Не нужно тебе все это!

Я тоскливо и несчастно протянула:

— Ты о чем?

— О том. Ты знаешь, о чем. Говорю тебе, брось!

Потом она долго и неинтересно поучала меня, что он старше меня лет на пятнадцать, что летчики — очень ненадежный народ, им только небо, остальное так, для развлечения. И вообще мне об этом думать рано.

Но скажите, когда-нибудь кому-нибудь нравоучения помогли, чему-нибудь научили? Вот, вот. И я так думаю.

Оля осталась при своем мнении, а я — при своем. Очень больно было и оттого, что я даже не знала его имени.

Догадались о моей влюбленности и остальные девчата, разве от них скроешь что-нибудь? Ведь мы хорошо знали друг друга.

— Вот посмотрите на нашу тихоню. Маленькая, да удаленькая. Какого парня отхватила!

(Все, значит, заметили, как мы вальсировали. Завидовали!)

— Какого парня? — не сдавалась я.

— А то будто не знаешь? Это же Герой Советского Союза, его все в армии знают!

Была названа всем известная фамилия. Я похолодела. Боже! Неужели? К мукам прибавилось еще и восхищение. А вот надежд поубавилось…

Чуда не случилось, а встреча произошла.

Стояли мы в ухоженном немецком городе в Восточной Пруссии. Маленькие, уютные домики чуть просматривались сквозь высокие деревья и кусты сирени с махровыми гроздьями фантастических расцветок — от белого до вишнево-черного. Аромат сирени пропитал все вокруг.

Сиреневая весна, ожидание близкой Победы! А ожидание счастья прекраснее самого счастья. Когда его ждешь, предвкушаешь, замираешь, фантазируешь, приходишь в отчаяние от нетерпения — как это мучительно хорошо!

Как-то раз назначили меня дежурной при штабе. В мои обязанности входило одно — посторонних не пропускать. И вот сижу я себе у двери за столиком, улыбаюсь входящим и выходящим. Посторонних нет — откуда они возьмутся-то?

Вдруг быстро входит и, не глядя на меня, проходит высокий широкоплечий летчик. Я бегу за ним и кричу:

— Товарищ, остановитесь!

Решительно подбегаю к нему, он резко повернулся, почти столкнулся со мной. Слова застряли у меня в горле, когда, запрокинув голову, увидела его глаза. Я их узнала сразу.

— Вы? — выдохнула я.

Он от неожиданности замер на секунду, а потом каким-то радостно-озорным тоном:

— А! Вот ты где, пташечка! Как я тебя искал! Так вот ты где! — Он схватил, вернее, сгреб меня своими руками и поднял над собой и, как тогда, закружил. И меня опять, как и тогда, пронзило каким-то зарядом, захлестнуло, перехватило дыхание, опалило жаром.

И те же глаза, с прищуром и усмешкой, впитывали меня, разглядывали и словно втягивали в себя. Он заметил мое смущение и переполнявшие меня чувства.

— Так сколько же тебе лет сейчас? — со смехом спросил он. — Теперь тебе от меня не убежать. Ты будешь моя!

Он походил на человека, который наконец нашел то, что потерял и долго искал. Слова его до меня не доходили, я смотрела не отрываясь в его глаза и улыбалась.

Вдруг по лестнице застучали каблуки, и мы увидели внушительную фигуру командира одной из эскадрилий. Тот, увидев нас, сначала оторопел, но, узнав летчика, подошел, поздоровался, с интересом посмотрел на меня, улыбнулся, сказал:

— Машина ждет. — И они вышли.

Но секунду спустя он вернулся, вплотную подошел ко мне, обнял, наклонился и тихо-тихо, глядя в глаза, прошептал:

— Будешь моей женой! Я так решил. Жди. Я должен ехать. Скоро вернусь.

Не помню, сколько дней я в ожидании ходила как сомнамбула. «Я так решил!» — мне и в голову не приходило, что он даже не спросил о моем согласии! Само собою подразумевалось. Иначе быть не могло!

Он приехал через несколько дней с друзьями, какими-то свертками и пакетами. Был, видимо, крупный разговор в штабе, ибо они скоро уехали.

Я в это самое время спала в соседнем доме, вернувшись с ночного дежурства. Когда мне об этом сказали, я не поверила. Этого не может быть! Почему меня не разбудили, почему он не пришел хотя бы проститься со мной? Никто толком ничего не знал. Версий среди девчонок было предостаточно. Поговаривали, что наш командир роты и начальник политотдела не поверили в серьезность его намерений. Более того, они считали, что я по младости лет не вправе принимать решение о замужестве. Короче, кто-то взял на себя ответственность решить это за меня.

Мне оставалось только плакать ночами и страдать от горя. Хорошо помню, как я хотела умереть, считая свою жизнь теперь никому не нужной, пустой и очень-очень несчастной. Раньше я жила надеждой, сейчас у меня ее отняли.

Больше я его не видела.

Но долго не давало покоя и оставалось загадкой, почему же он даже не попытался встретиться со мной. Как он мог так легко отступиться от меня?

Все разъяснилось позже.

Был большой банкет в честь Победы. За праздничным столом сидели все рядом: офицеры и солдаты — победители! Речи, поздравления, слезы и смех, песни и танцы — мы праздновали свою Победу, долгожданную Победу.

Вдруг я почувствовала, что кто-то подошел ко мне сзади, обнял за плечи и тихо спросил:

— Что загрустила, дочка? Почему не танцуешь?

Я обернулась. Командир нашей роты связи присел рядом. Трудно удержать слезы, когда тебя жалеют. Я заплакала, прикрыв лицо рукой, тихо спросила:

— Что вы такое ему сказали тогда? Он даже не попрощался со мной!

— А, ты вот о чем? Я думал, что ты об этом уже давно забыла. Мы ничего такого не говорили ему. Он сам не захотел видеть тебя.

— Сам? Не захотел? — удивилась я.

— Да. Он был очень расстроен, что не мог увезти тебя и тем более жениться на тебе.

— Он женат?

— Нет, нет. У него были серьезные намерения. Но он не знал, что ты несовершеннолетняя. А мы не могли не сказать ему об этом. Ждать он не мог. Их эскадрилью перебрасывали на другой фронт.

Так вот в чем дело! Легче не стало, но хоть прояснилось. Вспомнилось его беспокойство насчет моего возраста.

— Не горюй, дочка. У тебя вся жизнь впереди, — обнял меня на прощание командир роты, все эти тяжелые годы относившийся ко мне, как отец.

Победа слегка отодвинула от меня мою тоску, я стала понемногу согреваться от внимания родных, друзей. Постепенно горечь растворилась во времени, и я вернулась к жизни. И в памяти сохранился лишь светлый миг.

Мне выпало дежурить у радиоприемника в ночь на 9 мая. Этот радиоприемник связывал нас с миром. Отсюда мы получали сообщения о положении дел на фронте и в тылу.

Очень маленькая, низкая, с круглым окошечком комнатка находилась высоко над крышей здания, где располагался наш штаб. В этой радиорубке или, как мы говорили, «скворечнике» мне и предстояло дежурить. Взбираться туда приходилось по шаткой, узкой, неустойчивой деревянной лесенке с крутыми отвесными ступеньками, что требовало ловкости и смелости.

Я очень хорошо запомнила не только эту лестницу, но и количество ступенек. Их было 13. Мы шутили: «Не страшна нам и чертова дюжина!» Но это еще не все. Прежде чем подойти к этой злополучной лестнице, надо было через чердак вылезти на крышу здания, а с крыши уже по лестнице в «скворечник».

Заступила я на дежурство. Уже стемнело. Сижу у приемника и настраиваю, потом держу волну. Она куда-то убегает, уплывает, заглушается шумом, музыкой и опять приближается. И вдруг ясно, рядом: «Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза».

Я замерла. Волна убежала, потом вернулась: «В Берлине подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии…»

Радость, тревога, волнение, торжество — все сразу захлестнуло, перепуталось во мне и рвалось наружу. Плачу и смеюсь одновременно, стараюсь записать все, что доносится из эфира.