Публикацию воспоминаний В. Г. Пугаева подготовила О. И. Пугаева. Печатается по: Нева. 2000. № 5. С. 134–170.

Июнь — июль 1941 года

Организованная очередь людей с повестками о призыве в армию. Вклинивающиеся в эту очередь молодые парни-добровольцы, срок призыва которых должен был наступить осенью этого, 1941 года или в будущем году. А к будущему году и война-то уже закончится… победно, на земле, извергнувшей эту фашистскую орду захватчиков. Надо спешить, чтобы успеть самому «дать по кумполу» этим зарвавшимся гадам-фашистам.

Обрывки взметающихся песен: «Если завтра война, если завтра в поход…», «Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов, мы готовы к бою, Сталин, наш отец…».

Мечутся стайки пацанов, подростков — то трудятся вместе, то шныряют среди взрослых парней, девушек. Подросткам, пацанам надо опередить всех. А то, чего доброго, займут все места в боевом строю, в расчетах, в экипажах, на кораблях…

А тут еще тени витают: Чапаев несется в развевающейся бурке… Анка косит каппелевцев из пулемета… Гаврош ползет под выстрелами добывать патроны для коммунаров…

А эти дядьки-военкоматчики с «кубарями» и «шпалами» в петлицах, как церберы, «бдят», чтобы всякая мелочь не просочилась к столам регистрации, гонят взашей, ругаются. Сами измотанные, бледные, зеленолицые, а ничего не желают понять! Не видят даже, что мальчишки такие все боевые и большие уже. В Волжском военкомате мне сказали: «Утри сопли!» В Кировском: «Иди, мальчик, к маме! Она, поди, уж обыскалась сыночка». В Октябрьском: «Подержись еще за мамину юбку!» В Сталинском, самом дальнем, окраинном, тоже сказали что-то такое совсем несерьезное.

Обидно до невозможности! И мыкаюсь я туда-сюда с документами, забранными из художественного училища. Какой рисунок?! Какая живопись?!

А толпы у военкоматов не редеют, несмотря на безрадостные сводки командования действующей армии. Не пробиться никак пацанам в добровольцы!

В этот переломный момент жизни — второй за пятнадцать прожитых лет, после ареста папы и моего исключения из пионеров, — еще острее почувствовал я необходимость в опоре, в совете. Папа, если он был еще жив, находился где-то… неведомо где. С мамой советоваться… опасался расстроить ее, опасался противодействия задуманному мною.

Все, с кем можно было бы посоветоваться, кто бывал в нашем доме до ноября 1937 года, либо исчезли, либо перестали узнавать нас при случайных встречах.

Одиноко, сиротливо было… Наконец, наконец-то на пороге облвоенкомата столкнулся я с полковником Дыбенко — однополчанином папы в годы Гражданской войны. Он узнал меня, обстоятельно, с участием — от которого я так отвык! — поговорил со мною. Так я попал в спецшколу ВВС.

Август 1941 года — июль 1942-го

Синяя шинель, голубые петлицы с «крылышками», синяя буденновка… Моргал я теперь на возрастной потолок! Никто и не спросит: «А кой тебе годик?..» Теперь я, как все взрослые, восемнадцати — двадцатилетние мужики. Надо было спешить.

Авиационная униформа и позволила мне, не дожидаясь окончания двухлетнего обучения в спецшколе, прорваться в Чкаловское авиаучилище.

Самым трудным оказалось совсем не освоение техники и специальности штурмана бомбардировщика.

— Я тя научу родину любить! — говаривал командир отделения, жестко пресекая мои попытки высказать собственное мнение об армейских требованиях, ссылки на права гражданина по Конституции.

Наряды на кухню, на помывку полов в казарме, на уборку ротного сортира обильно сыпались на меня…

— Я сделаю из тебя, интеллигента, человека! — заключал процесс перевоспитания, перекатывая камни желваков, старшина роты Сураж.

Статный, высокий красавец парень был Сураж. Довоенной, тимошенковской выучки. Трусов среди моих однокурсников не видно было. Однако Суража боялись все. Двое курсантов покончили с жизнью: один застрелился в карауле, другого вынули из петли на чердаке казармы.

Боевая подготовка — теория полета, аэронавигация, учебные полеты, воздушная стрельба и т. п. — шла своим чередом, весьма интенсивно. Ввиду смены боевой техники, модернизации приходилось не только изучать ее, но и переучиваться на ходу: от самолетов У-2 (По-2) через СБ до Пе-2. Начались напряженные учебные и учебно-боевые полеты. На свежую молодую голову все усваивалось быстро, многое — навсегда (а к чему последнее?).

На стрельбах и из стрелкового, и из самолетного оружия (пулеметов, пушек) вдруг вырвался в число самых передовых. Чуть позже — и по бомбометанию. Горд этим был беспредельно. Уже никто не называл «салагой», «зеленым»…

Было короткое время переориентировки в боевой подготовке: резко сократили по матчасти бомбардировщика СБ, по навигации и воздушной стрельбе. Больше стало занятий по топографии, прыжкам с парашютом, стрельбе из стрелкового оружия, самбо и рукопашному бою. Прошел слух: готовят из нас диверсионные группы.

На занятиях по рукопашному бою одна из задач — пробежать с винтовкой, изготовленной к бою, через ряд чучел (или щитков), у каждого отразить удар, направляемый в любую часть твоего тела длинным шестом, самому поразить чучело штыком, и дальше…

Справа от чучела — Сураж с шестом: лицо бесстрастное, холодные глаза. При приближении курсанта оно мгновенно свирепеет, раздается рык:

— Яичницу сделаю!!! Башку размозжу!!!

Делает выпад, стараясь нанести удар торцом шеста в пах или лицо атакующего. Удар страшен. Укол в чучело. Штык выдернул и дальше, вперед…

Однажды стоял на ночном посту. У склада ОВС (вещевого), кажется. Лунная ночь. По дороге, пролегавшей по взгорку неподалеку, изредка проходили группками по 2–3 человека подгулявшие летчики из городка на аэродром. Тишина. Густая, высокая трава серебрится, облитая лунным светом, подступая почти к самому зданию склада.

Озираю округу. Прислушиваюсь. За полночь на дороге появилась одинокая фигура, неторопливо продвигающаяся вверх, к летному полю. Пока я шел от одного угла здания к противоположному, человек исчез. Я зашел за угол, просматриваю склон от дороги. Внезапно в пяти-шести шагах от меня из травы быстро встает человек атлетического сложения, стройный, подтянутый. Окрикивать, стрелять нет времени. В голове проносится: «Двойной прыжок вперед! Снизу прикладом бей!» — команда в рукопашном бою. Все делается заученно, автоматически. Мой удар поднимает, отрывает этого атлета от земли — рычаг-то (винтовка) длинный… Человек, странно вопя, рухнул оземь. Катается по земле. Вопит!..

Стреляю вверх, вызывая разводящего из караула (это в одном-полутора километрах от моего поста). Жду, отойдя от вопящего поверженного, направив на него винтовку. Чувствую в себе напряженность, предел напряженности и… никакого страха. Нарушителя задержал. Наверное, переодетый диверсант.

Прибегает разводящий с караульным курсантом. Докладываю. Сержант освещает фонариком вопящего (уж целую вечность вопит, гадина!). В луче фонарика проявляется летная форма, залитые кровью голова и гимнастерка.

— Сураж! Товарищ старшина, это вы?! — вскрикивает разводящий.

И тут мое оцепенение переходит в дрожь. «Все! Конец мне!» — проносится мысль.

Суража уносят — то вопящего, то мычащего что-то — в направлении караульного помещения.

Остаюсь на посту один. Совсем один. На всем белом свете. Да и свет уже не белый, и не мил он мне. Тоска…

Здесь надо сказать, что в училище все знали о манере проверки постов, применявшейся старшиной Суражем. Обычно он выходил к посту скрытно, нападал на часового, обезоруживал, пользуясь своей отличной довоенной выучкой, тренированностью. Часовой — «тюха», «салага», «недоделок» — отправлялся на гауптвахту на 15–20 суток ареста. После отбытия ареста над таким бедолагой оставались угроза отправки в штрафбат и… нескончаемые издевательства Суража.