Дубина же, имея погоны в сумах еще из Мерва, теперь надел их.

— Полюбуйтесь на него, — закончил Маневский.

Я, конечно, поздравил нашего всегда бравого вахмистра сотни, и он от радости с каким-то храпом в нос весело ответил:

— Покорнейше благодарю, ваше благородие! — и добавил: — А если бы я вчера остался с коноводами, как вы мне приказали, то этого бы не случилось.

— А вы почему здесь? — строго спросил я вчера вахмистра Дубину, когда мы спешились перед боем. По уставу вахмистр сотни всегда должен оставаться при командире сотни. Если же вся сотня шла в цепь — он должен оставаться с коноводами и командовать ими.

— Мне разрешил командир сотни быть с вами, — ответил он мне.

— Ну, так оставайтесь с коноводами, — коротко, за неимением времени, бросил я ему тогда.

— Никак нет… я хочу быть в цепи как рядовой казак, — быстро ответил он.

Рассуждать было некогда.

— Гоните! — бросил я ему вчера.

Вахмистр Дубина — из Кубанского конного дивизиона, что стоял в Варшаве. Серебряные шашка, кинжал, газыри, накладка на револьвер системы «наган» — все у него было призовое за джигитовку. Он всегда был при них и с навесными погонами — важный, внешне блестящий. Таковым он был и вчера перед боем, но с винтовкою в руках. Результат оказался для него и для сотни блестящим. Поэтому он теперь и благодарит меня. Поэтому он рад, весел и счастлив, а я, его начальник, нахожусь в унынии от впечатлений первого боя. Наши психологии расходятся.

Бывший Верховный главнокомандующий русскими армиями в дни революции 1917 года генерал Брусилов в своих воспоминаниях писал, что в русско-турецкую войну 1877–1878 годов, будучи корнетом 17-го Нижегородского драгунского полка, в конной атаке на турок под Карсом упал с коня. Причин своего падения он не указывал. Возможно, что он упал «со страха». На каждого воина первый бой производит свое впечатление.

Нам сообщили, что на бивак привезли убитых вчера казаков-таманцев, то есть погибший до одного человека весь головной разъезд полка. С тяжелым осадком от впечатлений первого боя пошел и я.

Лежал ряд убитых казаков… все в черкесках. За сутки под ярким солнцем тела их очень разбухли. Пояса при кинжалах глубоко врезались в животы. У всех большие зияющие раны в лоб. Турки были вооружены старыми десятизарядными винтовками большого калибра со свинцовыми пулями, делающими большие раны. Все казаки убиты на близком расстоянии, наповал. Они лежали без папах, и черные зияющие раны на лбах, в которые легко мог войти большой человеческий палец, были неприятны и… страшны. Лица мертвых ничего не выражали. Хорунжий Семеняка, красивый брюнет, бывший сольный номер, регент и украшение нашего юнкерского хора Оренбургского казачьего военного училища, екатеринодарский реалист, со слегка заросшею бородой, лежал бледный, с изможденным лицом. Раненный вначале в бедро, а потом в живот, в неестественно скорченной позе, с искаженным от боли лицом и со скрюченными над головою руками, словно он за что-то цеплялся для своего спасения, он так и застыл умирая, весь день пролежав среди убитых своих казаков…

По рассказам коноводов, он был ранен в ногу и упал. И потом, уже лежа, ранен в живот. Он стонал и просил помощи, но она не пришла. Где была в это время его вторая сотня — не знали и мы, головной полк отряда. В этом и сказалась неправильность военной тактики — посылать в бой части разных полков, не объединенных под одним командованием.

Он был в серой походной черкеске и в черном бешмете, расстегнутых, что, видимо, сделал он сам, страдая от мучений.

Тут же возле трупов лежал околевший ночью от ран и его дивный гнедой рослый конь хороших кровей.

Гордый и благородный офицер, каковым был хорунжий Семеняка, и его конь пали в первом же бою. Было о чем подумать тогда!..

И все прелестные понятия, которые мы воспринимали на юнкерской скамье и в мирном времени офицерства, отлетели у меня далеко, далеко…

Полковой священник таманцев отслужил короткую панихиду. Шанцевыми лопатками казаки вырыли могилу аршина полтора глубиной и, не раздевая убитых, «штабельком», в два ряда, одного на другого, уложили их. Поверх всех положили тело Семеняки в черкеске, в серебряных погонах хорунжего. Укрыв бурками, засыпали землей с маленьким холмиком. Кругом — ни доски, ни деревца. Где-то достали палку и из нее сделали крестик. С ними был похоронен и наш казак — кавказец Сухинин, станицы Ильинской. Полки уже стояли в конном строю. Последняя молитва, последнее прости — длинною лентою, в колонне по три, части перешли персидско-турецкую границу и направились по долине в сторону Баязета.

К вечеру после короткой перестрелки 1-го Таманского полка, шедшего в голове колонны, заняли курдское село. Расположились на ночлег. До Баязета оставалось верст двадцать.

Приказано: от 1-го Кавказского полка выслать одну сотню вперед на пять верст в качестве сторожевой заставы. В полночь от нее выслать офицерский разъезд силою в один взвод, которому пробраться мимо Баязета и вручить секретный пакет начальнику Эриванского отряда генералу Абациеву, который к этому времени должен пройти Чингильский перевал и быть в пределах Турции, у села Агнот.

В 10 часов ночи сотня выступила. Мы, все три офицера — есаул Калугин, подъесаул Зеленский и я, — идем в голове колонны. Темнота — хоть глаз выколи. Кругом гробовая тишина. Сотня идет тихо, молча, осторожно. Впереди — цепь дозоров с винтовками у бедра. Прошли один час, то есть пять верст. Остановились. Под бурками, при свете электрического фонарика, мы трое нагнулись над картой-десятиверсткой.

— Ну, с Богом, Федор Иванович, — сказал Калугин и перекрестил меня.

Разъезд оторвался от сотни…. И мы завидовали всем, кто остался с полком на биваке, так как мы теперь оказались предоставлены самим себе и… случаю. Страха уже не было — нервы словно заморозились. Непроглядная темнота ночи. Вся природа погружена в сон. Казаки молча, сосредоточенно следуют за своим офицером.

— Куда, ваше благородие? — тихо спрашивает младший урядник Яков Квасников, мой воспитанник по учебной команде. Молча рукою указываю вправо, и дозоры сразу же «хлюпнули» в водяную поляну. Стая диких уток с шумом и кряканьем вспорхнула вверх, вспугнув казачьих лошадей, и одновременно с этим, справа от нас, со склонов Большого Арарата раздался залп, сверкнув в ночи огнем ружей. Разъезд обнаружен. Ну, думаю, сейчас начнется. Делаю знак рукой:

— Вперед, вперед! Только вперед! Отступления все равно не будет! Пусть половина, пусть четверть нас доберется до главной цели, но добраться надо.

Мертвая тишина похоронила этот залп, и час, другой, третий двигаемся мы скорым шагом своих коней — по тине, по болоту, по зарослям куги и камыша, спугивая новые стаи диких уток, не встречая ни своих, ни турок.

— Ваше благородие, село! — докладывает головной дозор.

— Занять! — сурово шепчу ему.

Село занято. В нем ни души. В сараях стоят привязанные ишаки. Во дворе гуляет десяток белых гусей. В каменных норах жилищ в тандырах еще не погасли кизяки. Ясно, что село только что покинуто, и покинуто в спешном порядке. Значит, наши близко. Уже пять часов утра, через час светает. Кругом полная неизвестность. Село величиной с маленький казачий двор. Заняв окраины дворов, все залегли с винтовками в руках. Лежу в бурке, бинокль на груди, всматриваюсь в ночную темноту…

Чувство сопротивляемости до конца было так сильно, что думать о том, чтобы повернуть назад, не дойдя до цели, совершенно не приходило в наши головы.

— Ваше благородие! Конница!

Вскочил и вижу через бинокль: со стороны гор на наше село идут до 30 всадников.

Никак не могу определить — свои это или турки. Посылаю четырех конных.

— Идите крупной рысью и смело. Если за вами «нажмут» — летите к селу. А здесь мы их возьмем в оборот.

Казаки двинулись. Но чем ближе они к неведомым всадникам, тем явнее аллюр их замедлялся, и наконец все четверо остановились. «Противник» остановился тоже.