— Ныне отпущаеши раба твоего... Воскресаю телом и духом, — кричит подвыпивший Кузнецов. — Сердце моё тает, яко воск от пламени. Клянусь тенью повешенных предков нашей очаровательной хозяйки...

Проснулся от сердитого брюзжания командира.

— Поздравляю вас с сочельником. Игривый предвидится денёк! Приходил старый пан, криком кричит, жалуется: у него, говорит, сын в армии служит, а мы своим постоем вконец его разорили: сено забрали, овёс забрали, картошку забрали, лошадь с конюшни увели, амбары разграбили. Требует, чтобы я сам посмотрел, что они там натворили. Как же! Не насмотрелся ещё... Этакие прохвосты! Двух часов не дадут почувствовать себя порядочным человеком. Так великолепно наелись, выпили, о философском поговорили. Полное, можно сказать, ублаготворение души и тела. Только дыши и радуйся на собственное благородство. Так вот тебе!..

За дверью шумят женщины, громко требуя, чтобы их допустили к командиру.

— Ну, чего я к ним выйду? — разводит руками Базунов. — Мазать их по губам хорошими словами? Очень им нужно. Какие ж ещё лекарства могу я им предложить? Не платить же мне за солдатские грабежи. Да почём я знаю, кто грабил. Тут ночью Сурский полк проходил. Люди не обедали пять дней — мне командир полка сказал. Остановились на четыре часа и отсюда пошли окапываться. Вот и дознавайся, кто грабил. Нет, почему об этом в газетах не пишут? — оживляется Базунов, оседлав свою любимую тему. — Им все тр-рагическое подавай: гр-руды тр-рупов, гор-ры окр-ровавленных тр-ряпок, озёр-ра кр-рови в тр-раншеях. Нет, вы про то напишите, как на войне мародёром делаешься, конокрадом, грабителем, извергом, как детей на холод выгонять приходится, у мужика отбирать последнюю корову, последний кусок хлеба изо рта вырывать... Вот вы о чем, подлецы, напишите! Про замученных постоем баб, про их вечные вопли, про необходимость ютиться у тех самых людей, которые осиротели по вине наших войск и которых ты и сегодня, и завтра, и до тех пор будешь убивать, пока тебя самого, подлеца, не убьют...

Шестой день в пути без днёвки. Передвижение идёт и днём и ночью. Падает мокрый снег. От шоссе ни следа. Глубокие выбоины затянуты чёрной липкой грязью, которая ровной поверхностью перерыла все дороги; и только застревающие повозки и зарядные ящики да барахтающиеся лошади и люди свидетельствуют о глубине этой трясины. Люди, измученные бессонницей, едва бредут. Поминутно приходится бросать повозки, двуколки и зарядные ящики. Все дороги забиты артиллерией, парками и обозами, идущими в разных направлениях и нередко силой пробивающимися вперёд.

— Куда мы идём? — пристают офицеры к командиру.

— А черт их знает? — раздражается Базунов. — Приказано: спешно идти на Янов. Вот и все. Указать точный маршрут не могут.

Нам всем хорошо известно и без пояснений, что спешат перейти через Вислок и Сан. Ибо кто-то неведомый взрывает мосты. И чем погода ужаснее, тем легче это удаётся противнику. Холод сгоняет караульных к кострам. И тогда внезапно неизвестно кто бросает пироксилиновую шашку, динамитный патрон — и мост взлетает на воздух.

Солдаты совершенно осатанели. Страшно смотреть, с каким остервенением они полосуют вспухшие спины лошадей. Молнией прорезывают воздух их едкие выкрики:

— Ну-ну!.. Мать твою, б-дь! И жрать не жрёшь, и везти не везёшь!

— Сворачивай, черти!.. Куда ни плюнь — везде санитарные отряды. Надо бы выдумать против них порошок какой, что ли. Сворачивай, говорят тебе, м... вша халатная!

— Ишь расхорохорилась деревянная артиллерия!

— Откормилось вороньё на наших костях! У-у, рожу-то как разнесло, жиркотлеты поганые!

Офицерские лошади давно припряжены к выносам, и даже командиры парков плетутся по пояс в грязи.

— Идём пехом, как маршал Ней, — мрачно иронизирует Пятницкий.

— Игривая история! — покручивает ус Базунов.

— Шикарно! Шикардос! — басит немногоречивый Кордыш-Горецкий.

Наконец мы у опушки леса, на более плотном грунте.

— Привал! — командует адъютант.

— Земля, земля! — радостно размахивает руками прапорщик Болконский и тут же, растянувшись на бурке, лепечет с блаженной усталостью: — Еле-еле в селе волки церковь съели...

— Ребята! Порции получай! — свежими, бодрыми голосами кричат солдаты.

— Гляди, как у них! — завистливо бросают проходящие пехотинцы.

— А вы разве обеда не получаете? — спрашивает Костров.

— Дэж вин, той обид? — угрюмо отвечает солдат.

— Яво в Кромском полку никогда не было и не будет, — подтверждает другой. — Может, вы от своего отольёте? — говорит он, поднося котелок.

— Проходи, проходи, кругом! — отмахиваются кашевары.

— И у самих в брюхе мыши: кишка кишке рапорты пишет, — весело паясничает Блинов, помахивая котелком.

Неприятель наседает. Мы продолжаем стремительно откатываться от Сана. Безостановочно, без днёвок и передышки, катится гигантская лавина, состоящая из лязгающих цепей, из тяжёлых колёс и кованых копыт, из кнутов, зубов, желудков, смердословия и помёта; катится с криком и грохотом, раскинувшись на сотни вёрст в ширину, на сотни вёрст в глубину, по трясинам и топям, втаптывая в липкую вонючую землю годы и годы кропотливого, стойкого и прекрасного человеческого труда и превращая в разорённую пустыню города, деревни и пашни. Эта лавина движется как железный поток, не зная ни жалости, ни сострадания. Конные не обращают внимания на пеших, передние на задних. Никому нет дела ни до тебя, ни до твоей жизни. Каждый занят собой, своим спасением. Если бы я сейчас упал, закричал умоляющим голосом, захлёстываемый грязью, — никто бы, я знаю, не обернулся! Да как же иначе? Ведь мы — живое тело войны. Винты и гайки беспощадной машины смерти. Она должна воевать. Это значит: топтать, покорять, истреблять. Сейчас машина расслаблена, разболтались все рычаги, и энергия, её заряжающая, со свистом и бешенством вырывается наружу. «Бранная» энергия без удержу прёт из глотки, острят офицеры.

Под давлением контрпара машина мчится назад — по пути, который называется отступлением. Завтра умелой рукой того же или нового машиниста ослабленные гайки подвинтят, смажут колеса, заменят рычаги — и с той же истребительной силой, круша, ломая и втаптывая в грязь, машина двинется в обратную сторону. И это будет называться наступлением.

Сегодня мы отступаем. С трудом добрались до Янова. Только что прошла, вернее промчалась, через город четвёртая армия. Теперь движется вся пятая армия. Население в панике. Больше всего оно напугано слухами о предстоящих боях под Яновом. Говорят о каких-то шестнадцати корпусах, разбитых под Сандомиром, и о других шестнадцати корпусах, идущих через Анаполь в Красник. В Янове тесно и грязно. Длинные улицы, похожие на аллеи. Много сожжённых домов — следы недавних сражений. И обширное, прекрасное кладбище.

«Наш город в опасности?» — читается в испуганных взглядах обывателей Янова. И многие уже вяжут свои вещи и узлы и возятся с ящиками, которые они переправляют куда-то в безопасное место.

Для жителей Янова мы просто грабители. Испуганно сторонятся они, даже когда вызываемся помогать им по хозяйству. Особенно боятся нас евреи. Вспоминается утренняя сценка. Мы шли по сонным улицам города. Было светло и морозно.

— В такое утро, — мечтает вслух Кузнецов, — ничего человеку не стоит быть счастливым. Сюда бы только ружьё охотничье, да бутылку вина, да хорошенькую женщину.

— Вот как эта красавица, например, — указал рукой Базунов. По улице нам навстречу шёл старенький еврей с мешком за плечами, неся под мышками по гусю; впереди его ковыляла ветхая старушонка. Завидя нас и истолковав по-своему жест Базунова, старушка выхватила гуся из рук еврея и бросилась наутёк. Старичок за ней, но пробежал шагов пять, запыхался, скинул мешок и остановился.

— Беги! — отчаянно кричит ему старушка. Старичок стоит, смотрит на нас слезящимися глазами.

— Продай гусей, — предлагает командир. Старичок залепетал и закланялся:

— Пане, мине семьдесят лет. Одного гуся продам, а это на праздник.