Из тумана вынырнул бело-синий джип.

– Эй, чего тебе здесь? – У полицейского был простуженный голос и усталые глаза.

– Понятия не имею.

Полицейский достал сигарету, закурил, а потом проговорил:

– Шёл бы ты лучше спать.

Я отозвался:

– Не с кем.

Второй полицейский, тот, который сидел за рулём, сплюнул в опущенное оконце.

– Нам бы твои заботы, – устало вздохнул он.

Я с нежностью отозвался:

– Дай-то вам Бог!

Джип, недовольно фыркнув выхлопной трубой, сорвался с места и затерялся в рыхлой белизне тумана.

Я немного потоптался на месте.«Счастье – когда можно раствориться в тумане», – подумал я и поспешил домой.

* * *

Вечером, стоя у окна и неотрывно разглядывая улицу, я завёл беседу с загадочным Шуманом, светлым Чайковским и воздушным Дебюсси.

– Баллада мне сопротивляется, – пожаловался я им.

Гении промолчали.

Я догадался: им не до меня.

По тротуару прогуливался большой белый лабрадор и с вызывающей надменностью поглядывал на моё окно. Казалось, животное пыталось высказать мне что-то нехорошее. Я погрозил ему кулаком. В ответ он презрительно зевнул.

Моё горло перехватила судорога.

К груди стали прорываться толчки.

Рот наполнился горечью.

Комната пустилась в пляс.

Меня стошнило.

В окно постучал кто-то из чудаков Самуэля Беккетта.

– Если упаду, зареву от счастья, – произнёс чудак, растягивая слова.

Отличная мысль – мне понравилась.

Повалившись на пол, я стал ждать счастья.

Счастье не появилось. Мне не ревелось.

«Семьдесят – это второй переходный возраст?» – подумал я и задремал.

Приснился заглянувший в Тель-авивскую академию музыки композитор Мейербер. Он спросил у одного из студентов: «Какая из мировых опер вам нравится больше других?» – «Разумеется, ваши “Гугеноты”. В какой ещё опере можно услышать о том, как тысячи христиан с такой невероятной жестокостью истребляют друг друга под музыку одного-единственного еврея – вас, господин Мейербер!..»

Разбудил телефон.

– Как ты? – спросила дочь.

– Лежу на полу.

– На полу ты никогда не лежишь.

– Сегодня лежу.

– Как это – лежишь?

– Плашмя.

– Я выезжаю! – прокричала дочь в трубку.

Такси из Ашдода прибыло через час.

– Папа, собирайся в больницу!

– Туда – нет! – упирался я.

– Что – нет?

– Туда не хочу.

– Нет?

– Нет!

– А что – да?

– Как всегда – не сдаваться.

– Собирайся! – перебила дочь.

– А как быть с…

– За мамой я присмотрю.

– А я из больницы вернусь, как ты думаешь?

– Ты победишь, папа.

Слова дочери звучали тепло и уютно.

* * *

В больнице «Ихилов» медицинская сестра велела прилечь на койку.

– Фамилия?

– Корман.

– Имя?

– Леон.

– Дата рождения?

– Шестое декабря тысяча девятьсот сорокового года.

– На что жалуетесь?

– На себя.

– Зачем?

– Во мне появились неполадки.

– Неполадки?

– И очаги напряжённости.

Медсестра криво улыбнулась и потребовала, чтобы я оголил бедро.

Я подставил то, что надо.

Потом пришёл высокий санитар. У него было печальное лицо, а на его майке надпись: «Не цепляйтесь к петушку!».

– Прошу сюда! – санитар пригласил меня занять место в больничной каталке.

Я занял.

– Поехали, – грустно произнёс санитар.

Я почувствовал себя куклой, усаженной в детскую коляску.

В конце коридора санитар остановился.

– Палаты переполнены, – сдавленным голосом проговорил он. – Ваша кровать в коридоре – дело временное… Возможно, что к утру какие-то лежбища в палатах освободятся, и тогда…

Понюхав лекарственный воздух, я пожаловался:

– Не люблю больницы.

– Лечение…

– Не люблю, – повторил я.

Санитар загадочно произнёс:

– Тяжело в лечении – легко в раю…

Я сказал санитару, что он ужасно мил, и ещё добавил, что своими мудрыми пассажами он завладел моим сердцем.

– Да ладно уж!.. – отмахнулся санитар и доверительным голосом сообщил, что над сердцем не властны даже кардиологи.

Озадаченный сообщением санитара, я подумал о состоянии находящейся в больном сердце души, но вдруг с облегчением вспомнил, что Платон утверждал, будто душа пребывает не в сердце, а в мозге.

Санитар спросил, правда ли это, что я сочиняю музыку.

– Время от времени, – признался я.

Санитар покачал головой и, погладив моё плечо, задумчиво проговорил:

– Ужасно хочется сочинить какую-нибудь удачную вещицу.

Я попросил санитара чуть пригнуться.

– Мне тоже, – шепнул я в ухо санитара.

В конце коридора показался доктор.

Доктор стал задавать вопросы, удивительно схожие с теми самыми, что и медсестра из приёмного покоя.

А ещё через три часа пришли сразу два доктора.

Один спросил:

– Вы тот самый Леон Корман, который композитор?

Я кивнул.

– Надо же! – взволнованно сказал он. – Мой сын исполняет две ваши пьесы: сонату и элегию. Рад познакомиться!

Я подумал: «Ну да, как же! Знакомиться с докторами – предел мечтаний…»

Другой доктор раскрыл папку с бумагами.

– Ничего страшного анализы нам не подсказывают, – бодро проговорил он. – Разве что некоторая усталость… Пока мы оставим вас здесь, проследим… Какое-то время полежите.

– А пролежни не появятся? – озаботился я.

Оба доктора посмотрели на меня так, как смотрят коты на залетевшего на подоконник воробья. И засмеялись. Вместе. Оптом. Я был приятно удивлён: не часто увидишь смеющихся докторов.

Тот, у которого сын исполняет мои сочинения, спросил:

– А что, собственно, вы почувствовали у себя дома?

– Раздражение, – сказал я.

– От чего раздражение? – не понял другой доктор.

– От всякого разного.

Доктора приподняли брови.

– От всякого?

– И всякого, и разного.

– Звучит очень занятно, – сказал один доктор.

– Благодарю, доктор! – Я почувствовал себя польщённым.

– В шашки играете? – спросил другой доктор.

Я сказал, что нет, не играю.

– Вот и чудесно, – улыбнулся другой доктор.

– Здесь мы проследим за состоянием вашего сердца и вообще… – запрокинув голову, сказал первый доктор.

Другой доктор взял мою руку и снова прослушал пульс. Потом спросил, хожу ли я на рыбалку. Я сказал, что нет, не хожу.

– Вот и отлично, – проговорил он задумчиво.

Ни о сухой корке хлеба, ни о преследующем меня большом белом псе, и уж тем более об Эстер я не обмолвился ни словом.

– Возможно, – предположил я, – проблема с моим питанием.

Один из докторов, наставительно подняв палец, заметил:

– Если кому-то изменяет жена, а при этом у этого кого-то рога не выросли, то ещё не значит, что организму этого самого кого-то не хватает кальция.

Довод доктора показался мне вполне убедительным, и тогда я спросил:

– Может, что-то с памятью? В последние дни моя голова сильно загружена прошлым.

– Больше, чем настоящим?

– Гораздо больше. Можно сказать, что до отказа. Мой мозг просто набит мыслями о девушке, которую я когда-то недолюбил…

– Эффект Блюмы Зейгарник! – сказали в один голос оба доктора и пояснили, что человек лучше запоминает действия незавершённые, чем те, которые завершить успел. Даже в случае, если люди пытаются что-то забыть, память всё равно находит случай себя когда-то проявить, к тому же, прерванное действие запоминается лучше, чем завершённое.

– Выходит, настал мой случай? – предположил я.

Доктор, чей сын исполняет мою сонатину, сухо спросил:

– А как у вас с репродуктивной функцией?

Мой лоб покрылся холодной влагой.

– А может, всё дело в звуках моей баллады? – осторожно проговорил я.

– Звуки? – насторожились доктора. – Что с ними?

– Они перестали меня слушаться.

Доктора между собой переглянулись, а затем посмотрели на меня. Взгляды были какие-то странные.