Наконец, один из них очень тихо, но твёрдо проговорил:

– Переутомление.

Другой подхватил ещё тише:

– Вероятность незначительной толики неврастении… Для творческого человека такое и возможно, и допустимо…

Первый доктор потряс подбородком и ласково сказал:

– Отдохните.

По моей спине пробежал холодок.

– Зачем? – не понял я.

Другой сладостно улыбнулся:

– Надо, надо…

Я опасался, что от холода мой позвоночник заледенеет.

Первый доктор решительно потребовал:

– Ничего не делайте!

– Ничего? – робко осведомился я. – Совсем ничего?

Другой доктор уточнил:

– Хотя бы на какое-то время.

– Ну да, хотя бы на какое-то! – подхватил первый.

Столь согласованный диагноз двух докторов меня напряг. «Возможно, они спят вместе», – подумал я.

– А позволить себе просто размышлять я могу? – уныло спросил я.

– Лучше, если поменьше. Голову надо беречь.

– А что если думает не голова, а сердце?

– Это не так, – возразил первый доктор. – Слава Богу, это не так. Ещё Фернандо Пессоа справедливо заметил, что если бы сердце попыталось думать, то оно бы вскоре остановилось.

– Выходит, мне не думать?

– Ни о чём.

– И не делать музыку?

– Хотя бы какое-то время.

– А силы? Где я возьму на это силы? Ведь на то, чтобы заставить себя не сочинять, мне придётся потратить колоссальную энергию.

– Отдыхайте! – дружно сказали доктора и отступили вглубь коридора.

Ко мне за ширму заглянул санитар.

– Лечимся?

– Да уж… – отозвался я.

– Сами виноваты, – с горечью в голосе проговорил он и исчез.

Я подумал о моём приятеле Амосе, которого год назад положили в больницу на обследование (исследование). Амос писал книги по истории, и в учёном мире его очень ценили до тех пор, пока он не высказал мысль о том, что история людей – это что-то изначально скверно задуманное, которое ожидает тотальный коллапс. И поскольку это так, раз другого пути у истории нет, то его, Амоса, перу в ней делать больше нечего. По ночам Амос страдал от нескончаемых посещений астральных сущностей (тел), а ещё он пристрастился к экзорцизму, к этим мудрёным заклинаниям на предмет вытеснения из себя злых духов. Врачи заподозрили, что Амос не в своём уме. После проведённых тестов оказалось, что в своём, и тогда его из больницы выпроводили, сказав, чтобы он чаще бывал на свежем воздухе. Родственники Амоса считали, что всё же из больницы его выписали преждевременно; скорее всего, по причине переполненных палат. Очень может быть, что родственники были правы: нет ничего удивительного в том, что больничные палаты переполнены в стране, где в голове каждого из семи миллионов граждан хоть что-то да шевелится…

Принесли ужин. Хлеб я отложил в сторону. Сыр тоже. Съел яйцо, выпил чай из пластмассового стаканчика. Стал думать о моей балладе, но мои мысли перебила медицинская сестра Лиана.

– Как вы?

Я улыбнулся.

Сестра сделала три коротких укола в живот. Посоветовала:

– Постарайтесь уснуть.

– Боюсь, – признался я. – Вдруг не проснусь?

– Мужчины не должны бояться.

Я приподнял голову, сказал:

– Мне известны случаи, когда мужчины умирают ещё до того, как у них останавливается сердце.

– Кто вам такое сказал?

– Читал.

– Вы верите книгам?

– А что?

– Книгам верить нельзя.

– Не буду, – пообещал я.

– Великий композитор должен верить лишь себе.

– Я – великий?

– Персонал нашей больницы говорит о вас именно так. Я сама слышала.

– Вы верите персоналу?

Медсестра Лиана сделала отмашку недовольной рукой, и я увидел, как она, гневно тряся задом, удаляется в комнату медицинских сестёр. Было любопытно – чтобы задом трясли так гневно, я никогда не видел.

Из соседней палаты санитар повёз к лифту пожилую женщину, которая, озираясь по сторонам, торопливой рукой приглаживала на голове волосы.

– Отправляемся на рентген, а не в фотоателье, – прищёлкнув языком, напомнил санитар.

Женщина опустила руку.

Санитар сказал что-то ещё, но слов я не расслышал.

С головой накрывшись (укрывшись под) одеялом, я подумал, что, возможно, теперь эта женщина предчувствует свой уход из жизни. Я внимательно прислушался к себе. Слава Богу, подобного предчувствия в себе не услышал. Сбросив с лица одеяло, я забормотал:

– Ещё нет, ещё нет…

Вернулся санитар и, похлопав ладонью по пустому сиденью каталки, кивнул в сторону одной из палат.

– На очереди нервный мужчина, – сообщил он. – Пока люди с жизнью ладят, они вроде бы живут. Жить перестают, когда устают ладить…

– Вы про ту женщину?

– Я про всех. А та женщина мечтает умереть.

– Что?

– Умереть она хочет. Этим и живёт.

– А мужчина? Отчего нервный?

– Беднягу беспокоит внезапно наступившее гормональное затухание. Вовремя не подготовился…

«Как к землетрясению», – подумал я и сказал:

– Надеюсь, он не рассыплется, как высохшая хлебная корка.

Санитар наклонился к моему уху:

– Говорят, что скоро учёные изменят строение людских клеток. Уж очень эти клетки устроены неудачно…

Я возражать не стал.

Санитар ушёл.

Я подумал о разнообразии вариантов в судьбах человеческих и на всякий случай прочёл молитву: «Боже, не допусти, чтобы моя смерть оказалась смешной или нелепой. И от досадной или ужасной – тоже избавь».

Вдруг вспомнился умирающий Иван Ильич из рассказа Толстого. «Господи, зачем эти муки?» – спросил Иван Ильич, и Господь ему ответил: «Так, ни зачем».

«Замечательный ответ», – оценил я и, взглянув на мои пальцы, пошевелил ими. «Они ещё чуткие, – решил я. – Рано мне туда, а если Ей так не терпится, то пусть Она приходит за мной не сюда, в больницу, а ко мне домой, когда сижу за пианино. Если время мне – туда, так под музыку…»

Часы в больничном коридоре показывали 2:10.

Я принялся думать об Эстер, о моей дочке, о времени, о музыке. С мыслью: «Музыка – не экзорцизм» – уснул.

Во сне я прогуливался по улице Алленби, но вдруг почувствовал, что за мной кто-то крадётся. Кто крался – не видел, не слышал. Только чувствовал. Я свернул на проспект Ротшильда. Возле фонтана остановился – привлекли умиротворяющие звуки падающей воды. «Эти звуки надо бы использовать в моей балладе», – подумал я.

На одной из скамеек сидела девочка с худенькой шейкой. Светленькие глазки поразительно искрились. В последние годы на улицах Тель-Авива дети встречаются редко. Больше – служащие. Теперешние дети заняты домашним компьютером. Девочка напевала одну из моих песен.

Я удивился – эту мелодию я слышал сотни раз, но так она ещё не звучала.

Взгляд девочки остановился на мне.

Я подумал: «У всех, кто исполнял эту песню, получалась она по-разному. Странно, почему, когда люди делают одно и то же, у них это получается по-разному?»

Мы запели вместе.

– Нравится? – спросила девочка.

– Пожалуйста, продолжай, – попросил я.

– Песня отличная, да? – спросила она.

– Так себе…

– Не понимаешь, – заключила девочка.

В моей голове шевельнулась мысль: «Поразительно! Люди связаны между собой общими чувствами тоски, досады, веры, горечи, восторга, отчаяния, однако стоит отдельной живой душе остаться наедине с собою, как всё то, что, казалось бы, принадлежит всем, вдруг выплёскивается из этой души непременно по-своему, обязательно на свой лад!..»

– Старый ты, – сказала девочка.

Я развёл руками – мол, прости, что есть, то есть.

Из-под рядом стоящей скамейки выбежал большой белый пёс и ураганно пронёсся вдоль бульвара.

– Постой! – крикнул я. – Куда ты?

Цицерон издали отозвался:– Ещё вернусь!

Меня разбудила медсестра Вика. Включила свет. Передала таблетки. Сказала:

– Вы во сне пели.

– Мне снилась девочка.

– Вам снятся девочки?

– Там была лишь одна.

Медсестра Вика загадочно улыбнулась и посмотрела куда-то в угол.

Приняв таблетки, я сказал, что мне стало гораздо легче, и тогда сестра Вика, погасив свет и откинув в сторону моё одеяльце, на себе халатик распахнула. Мою шею обожгли раскалённые руки, мои губы обожгли задорные груди, на мои плечи упали горячие капли слёз. Я успел подумать: «Только бы не рухнуть, как гнилое дерево…»