Через год мои пальцы легко брали дециму, а спустя два года я решился на свой первый домашний концерт.

Мама ликовала, а отец моё исполнение до-мажорной сонатины Клементи записать на кассету, которая одиннадцать лет хранилась в синей пластмассовой коробке.

Перед уходом гости, приятели отца из оркестра Тель-авивской филармонии, прикрепили над моим пианино плакат: «ТО, ЧТО ОТНИМАЕТ У ЧЕЛОВЕКА ЖИЗНЬ, ВОЗВРАЩАЕТ МУЗЫКА. (Генрих Гейне)».

Я разглядывал плакат.

– Твой первый приз за усилие и жертвенность, – объяснил отец.

О чём говорил плакат, я не понял. И что такое «жертвенность» – тоже не понял.Одно я в тот вечер всё-таки понял: жизнь – это то, что ощущаешь в данную минуту.

Я вернул взгляд на улицу.

Возле прачечной стояла глухонемая Малка. Она беседовала с небом, и её губы вздрагивали. Я задумался над тем, можно ли передать дрожание губ через музыку, но отвлекла возня за входной дверью. Вспомнил: должен был прийти поэт Зив Росин.

– Входи! – крикнул я.

Дверь не открывалась.

– Входи! – повторил я.

Дверь не открывалась.

Я пошёл открывать.

На пороге стоял Цицерон.

Я посторонился.

Разжав зубы, пёс вывалил на пол листок бумаги.

Я нагнулся к листку, прочёл: «Винюсь перед собой, винюсь перед вами».

Цицерон продолжал стоять с вывалившимся из пасти широким языком.

– Мучает жажда? – спросил я.

Животное не двигалось с места.

– Ожидаешь услышать ответ?

Пёс язык убрал и вновь показал зубы. Я понял, что доверительного разговора между нами не получится.

– Уходи! – Я захлопнул дверь и вернулся к окну.

Возле припаркованной у тротуара длинной чёрной машины стояла пожилая дама в блестящей накидке. Я вздрогнул. Так вздрагивают, когда знаешь, что тебе предстоит испытать неминуемую боль.

– То самое лицо… – пробормотал я. – Ведь то самое…

К чёрной машине подбежал Цицерон.

Распахнулись дверцы.

Машина сорвалась с места.

Вдруг ощутив себя существом, угодившим в ловушку, я отпрянул от окна и повалился в кресло. В памяти заворошились залежи из прошлого —

этюд Листа № 3,

элегия Массне,

девушка Юдит, волосы которой пахли духами «Chanel № 5».

Прошлое…

Я взглянул на часы.

Секундная стрелка неумолимо подталкивала себя в будущее.

Время…

Оно то – что когда ночь.

И то – что когда день.

И то – что когда цветут апельсиновые деревья.

И то – что когда с деревьев опадают листья.

И то – что когда стал человек.

И то – что когда человека не станет.

И то – что целиком умещает в себе жизнь.

И то – в чём жизнь целиком не умещается.

И то – что…

Моё время – это то, что «теперь», и что через мгновенье «теперь» уже не будет.

На коленях вздрогнула записка.

«Винюсь перед собой, винюсь перед вами» – что это значит?

Я думал.

Я гадал.

Мысли не шли.

Слова не находились.

Я закрыл глаза – почудился (послышался) запах духов «Chanel № 5».

Здесь…

Сейчас…

Зачем?

Я открыл глаза.

6:44.

Подумал: «Стрелки часов удаляют меня от моей жизни. Уже? Разве уже?»

Не хочу.

Пока ещё нет.

«Может, сорвать с часов стрелки, и тогда…»

Тишина.

Я прислушался.

Юный голос Эстер сказал:

– Ты меня не предашь?

– Нет! – отозвался я своим давним голосом.

– Скажи: «Никогда!»

– Никогда! А ты?

– Я – как ты.

– До самой смерти?

– И до неё, и дальше…

Память терзала, мешала дышать.

Я выбрался из кресла.

Пианино.

Аккорд – как вздох.

Пассаж – как разлитая грусть.

Моё прошлое…

Пальцы пытались извлечь из клавиш молитву.

Аккорд – словно всхлип.

Пассаж – как печаль.

По комнате пробежал шелест безумных полутонов.

Молитва не получилась.

Руки с клавиатуры сбросил.

Послушав тишину, я спросил:

– Что скажешь?

– Время в игры не играет, – отозвалась тишина.

Я подумал: «Может, если сорву с часов стрелки, время, которое между прошлым и будущим, остановится навсегда?»

Из коридора послышались шаги, а потом в окошке туалета полыхнуло электричество. Зафыркала вода в бачке. Снова шаги. Теперь уже в коридор. Пришлось пойти выключать оставленный в туалете свет. Потом я постоял перед дверью в комнату Эстер и спросил у себя: «Где я? Где Эстер? Где мы с ней начинаемся и где кончаемся?»

Подойдя к книжному шкафу, я полистал книгу Мартина Бубера «Я и Ты». Слова, слова… Только были они не про моё это.

Вспомнил француза Бегбедёра: «Издатели не читают книг: они их издают; критики не читают книг: они их просматривают; читатели не читают книг: они их покупают. Выходит, никто, кроме писателей книг не читает».

Решил про моё это поговорить с Создателем.

Волнуясь, сбивчиво я высказал Ему всё, что думаю о сотворении человека и обо всём, что в Его мире происходит. У меня сложилось впечатление, что Он слушал меня несколько рассеянно. Мне даже показалось, что Он меня не услышал; но, во всяком случае, не перебивал.

На кухне я выпил стакан гранатового сока и вернулся к мыслям о предстоящем дне гибели «Офира» и о записке, доставленной Цицероном.

«Не разыгрывает ли меня ненормальная старуха?» – Я беспокойно поёжился.

Моя комната…

Мои вопросы…

Стена – поворот, стол – поворот, книжный шкаф – поворот. Вопросы, вопросы, вопросы… как же без них?

Я взглянул на прикреплённый к стене плакат: «ТО, ЧТО ОТНИМАЕТ У ЧЕЛОВЕКА ЖИЗНЬ, ВОЗВРАЩАЕТ МУЗЫКА», а потом, переведя взгляд на пианино, подумал: «Слава Богу, что я не писатель…»

И снова – стена – поворот, стол – поворот, книжный шкаф – поворот.

Отчаянно пытаясь стряхнуть с себя наваждение, я мотал головой, однако вздорные мысли вцепились в меня и не отпускали. «Как же теперь?» – нежданный сбой в привычно отлаженном долгими годами мозгу вызывал досаду.

«Не бери в голову!» – любил советовать мой дядя Яков, но смущали слова Декарта: «Беру в голову – следовательно, существую».

Решил довериться к внутреннему голосу. Он подсказал, что я всё ещё хочу существовать, и я принял сторону Декарта.

Не помня себя от растерянности, я припал к распахнутому окну. Тротуар устало освещал фонарь, но я отчётливо различил лицо женщины из чёрного «мерседеса». Тот «мерседес» и то самое лицо. Ведь то самое…

Я не мог допустить мысли, что чуть сгорбленная, грузная женщина с измученным выражением лица – та самая Юдит, которая…

Раскрыв губы, я непонятно у кого спросил:

– Может, теряю рассудок?

Чей-то голос ответил:

– Напряги мозги.

Я напряг. Понял, что угодил в ловушку.

– Ты пришла? – крикнул я в окно.

Пожилая женщина в тёмной накидке с серебристыми блёстками низко опустила голову.

– Обо мне вспомнила?

Женщина вскинула к ушам ладони.

– Нет?

– Молчи! – потребовала она.

– Разве можно? – задыхался я от собственного крика. – Все эти годы я…

– Молчи!

– Но ведь я…

– Будет лучше, если на меня смотреть не будешь. Помнишь, стоило Орфею оглянуться назад, как…

– Сегодня правила другие! – огрызнулся я.

– Ты уверен? – Лицо женщины оставалось бесстрастным, даже чуть размытым.

Нет, уверен я не был.

Казалось, что и голос, и слова женщины выпали из давно не существующего времени. «У неё своё время», – догадался я.

Вдруг женщина достала из внутреннего кармана накидки зелёную свечу и зажгла её, а потом вместе со свечой повалилась в чёрный автомобиль.

На тротуар – точно на то место, где минуту назад стояла эта женщина, – упала высохшая горбушка хлеба.

Я встряхнул головой и, протерев тыльной стороной ладони глаза, спросил у себя: «Что происходит со временем?»

Что-то обожгло мои губы, а перед глазами заполыхали синие вспышки света.

Я оставил окно.

Почувствовав, как во мне шевельнулся холодный сгусток смущения, я опечаленно пробормотал:

– Что за чертовщина…