Как я и предсказывал ему, сам не особо в это веря, переписываться нам стало легче, как только я отложил книгу. Он стал рассказывать мне о своей нынешней жизни, о тюрьме. Из Бурк-ан-Бреса его перевели в Вильфранш-сюр-Сон. Мари-Франс ездила к нему каждую неделю, навещал его и еще один попечитель по имени Бернар. Поначалу он побаивался: сокамерники круто обходятся с детоубийцами. Но его почти сразу узнал один местный туз и взял под свою защиту: еще на свободе он как-то раз подвез этого самого уголовника и не только не спросил денег, но и дал 200 франков на хороший обед. Этот великодушный жест смягчил ужас совершенных им преступлений и даже сделал его популярным. Ален Кариньон, знаменитость Вильфранша, предложил ему вместе совершать утреннюю пробежку. Когда поступал трудный заключенный, его помещали к нему в камеру, рассчитывая на умиротворяющее влияние, которое он оказывал на окружающих. Он работал в библиотеке, участвовал в секциях литературного творчества, информатики и комиксов. Понимая, что ему необходимо найти себе занятие на долгие годы, начал изучать японский. Когда я написал ему, что тоже приступил к делу на долгие годы — новому переводу Библии, в соавторстве с толкователями священных текстов и писателями, он просто загорелся. Поскольку мне досталось Евангелие от Марка, он читал его с особым благоговением и усердием, сравнивал пять версий перевода, имевшихся в библиотеке, и не преминул сообщить мне, что двоюродный дед Мари-Франс, отец Лагранж, руководил работой иерусалимской библейской школы. Позже мне предложили читать в Вильфранше лекции в рамках благотворительного проекта, но его перевели в другое место задолго до начала моей работы.

Навестил я его только один раз. Этот визит, которого я побаивался, прошел хорошо, даже слишком. Меня это порадовало, но и немного покоробило. Чего я ожидал? Что, совершив то, что он совершил, и оставшись в живых, он будет посыпать голову пеплом, бить себя в грудь и каждые пять минут кататься по полу, издавая предсмертные вопли? Он пополнел с последней нашей встречи на суде и, если бы не бесформенная тюремная одежда, вполне походил бы на прежнего милейшего доктора Романа. Он был явно рад меня видеть и принимал как дорогого гостя, извиняясь за неудобства комнаты для свиданий. Пожалуй, слишком широко улыбался, и я тоже. Не было ни долгих пауз, ни излияний в духе Достоевского. Мы беседовали о том о сем, как не очень близкие знакомые, которые, встретившись, например, на курорте (а мы — на суде в Эне), обнаружили, что им есть о чем поговорить. О прошлом не было сказано ни слова.

В следующем письме он спросил, как называется моя туалетная вода.

Эта просьба, такая простая и дружеская, особенно тронула меня вот чем: за почти три года нашей переписки впервые вместо «родных», «тех, кто любил меня» или «моих дорогих» он написал имя жены.

Когда два года спустя я сообщил ему, что вернулся к работе над книгой, он не удивился. Он ждал этого от меня — правда, возможно, не так скоро. И он в меня верил.

Мари-Франс тоже обрадовалась этой новости. Я позвонил ей, чтобы попросить материалы дела. По закону оригинал является собственностью осужденного, но он занимает много места, в тюрьме держать его негде, а тамошние камеры хранения переполнены, и по его просьбе все хранилось у нее. Она пригласила меня приехать и посоветовала освободить багажник машины, чтобы поместились все папки. Я понял, что она даже рада сбыть с рук этот тягостный груз и что теперь мне придется хранить его дело у себя в Париже, пока не кончится срок заключения.

Адрес Мари-Франс — деревня в пятидесяти километрах к востоку от Лиона. Я понятия не имел, из какой она социальной среды, и удивился, увидев большой роскошный дом посреди парка, полого спускавшегося к реке. Место оказалось дивное, хозяйство — богатое. Мари-Франс просила приехать в будний день, чтобы поговорить спокойно: у них с мужем уйма детей и внуков, которые наезжают по выходным, редко бывает меньше двадцати человек. Раф, ее муж, до выхода на пенсию имел свое дело в текстильной промышленности. Сама Мари-Франс тоже из семьи потомственных лионских шелковых фабрикантов. Пока не выросли дети, она вела жизнь типичной буржуазной жены и матери, разве что религиозностью выделяясь из большинства себе подобных. В пятьдесят лет, как расскажет сама Мари-Франс, если ее разговорить, она услышала зов. Ее ждали в тюрьме. В тюрьме? Прошло немало времени, прежде чем она поняла и вняла, ведь экзальтированной ее не назовешь. К тому же тюремными попечителями не становятся в одночасье. Существует испытательный срок, в течение которого кандидаты оказывают поддержку родственникам заключенных до и после свиданий. В Вильфранше я был поражен атмосферой, которую создают эти добровольцы, организовавшие передвижной центр помощи у ворот тюрьмы, служащий залом ожидания для посетителей. Благодаря им здесь не так мрачно: предложат кофе, поговорят, тех, кто приходит в первый раз, потихоньку научат всем правилам. Успешно пройдя эти испытания, Мари-Франс была допущена за порог и с тех пор поддерживала своей дружбой десятки заключенных в окрестностях Лиона. Жан-Клод, с которым она знакома уже почти шесть лет, явно числится у нее в любимцах. Она знает наперечет все его страхи, знает о его психической нестабильности (ему немного надо, полагает она, чтобы сорваться и наложить на себя руки), но она ценит как истинный дар Божий его способность видеть, несмотря ни на что, «в этой жизни хорошее». «И потом, понимаешь (Мари-Франс легко переходит на „ты“), ему так легко помочь. Приятно, когда человеку легко помочь. Когда я прихожу, часто бывает так, что он повторяет мне какую-нибудь фразу, которую я произнесла в прошлый раз, и уверяет, что она поддерживала его всю неделю. Это придает мне сил».

Такая отзывчивость — ценное качество в глазах тюремного попечителя — обеспечила ему еще одного ангела-хранителя — того самого Бернара, о котором он рассказывал мне в письмах. Мари-Франс пригласила его с женой к обеду. Накануне Бернар проделал путь из Лиона в Париж и обратно, чтобы навестить страдальца в тюрьме Фрэн, куда его только что перевели. Безжалостно вырванный из среды, ставшей для него привычной, он оказался в незнакомом месте, среди незнакомых людей, чувствуя себя посылкой на сортировочной станции, и для Бернара в его семьдесят пять лет не было ничего естественнее, чем немедленно сесть в поезд, чтобы его подопечный хоть на полчаса мог увидеть лицо друга. Сам-то я съездил в Вильфранш всего один раз, и мне стало немного стыдно, тем более что Бернару стоило отчаянных усилий переступить порог тюрьмы Фрэн, с которой у него связаны самые страшные воспоминания. В свое время, приговоренный к смерти за участие в Сопротивлении, он попал туда из гестапо и два месяца жил в ожидании казни. Единственной доступной ему книгой все это время был экземпляр сочинений святой Терезы из Лизье: благодаря ей он уверовал и перестал бояться смерти. Его не расстреляли — отправили в лагерь. Он ехал в Бухенвальд четыре дня в закрытом вагоне, где не было ни еды, ни питья, кроме собственной мочи, зажатый между полутрупами — товарищами по несчастью (большинство из которых прибыли на место трупами). Я не утверждаю, что подобный опыт гарантирует в дальнейшем ясность рассудка, но привожу эти подробности, чтобы Бернара не приняли за святошу, не знающего мерзостей жизни. Тем не менее этот старый голлист, убеждений скорее правых и традиционных, говорит о Жан-Клоде Романе, мошеннике и убийце, как о милейшем молодом человеке, повидаться с которым — всегда одно удовольствие, и за его словами чувствуется не насилие над собой из человеколюбия, а неподдельная дружба.