— Хороните побыстрее, даю три часа, — приказал джигит, не обратив никакого внимания на старика в чалме хаджи. — Покровский жмет. Я, может, на кладбище прискачу.

Близко гремели орудия. Высоко приподняв на вытянутых руках носилки, шли соратники Айсы, джигиты бригады Кочубея. Носилки плыли, не шелохнувшись, над головами партизанской сотни, ведущей коней в поводу. Тихо уходил Айса в свою последнюю саклю, а удивленный эфенди устал подсчитывать бесконечные звенья, провожающие товарища, павшего от руки ханоко.

Далека грунтовая вода в здешних местах, и глубокая получилась яма. У могилы, выстроившись в шеренги, молча стали друзья покойного. Фронт шеренг был повернут к востоку. Эфенди совершил обряд жиназы, и впереди эфенди не было никого, кроме Айсы. Левее желтых бугров выброшенной из могилы земли распахнулась сочная бузина, наклонив агатовые зонты своих гроздьев.

Эфенди читал Коран. Ахмет загоревшимся взором следил за тем, как на правый фланг шеренги вышел командир бригады и снял шапку.

Начался даур — последний обряд перед опусканием тела в могилу. Черкесы образовали круг. Плотно, плечом к плечу, стояли всадники особой партизанской, на спины ниспадали башлыки, и казалось — на зеленую землю лег массивный багряный обруч.

Эфенди опустил ладони на темную книгу Корана и склонил голову. На Коран старший родственник покойного должен был положить деньги. Ахмет опустил на Коран кожаный мешочек и произнес: «Тысяча». Священнослужитель был вознагражден за страхи и оскорбления. Он еле держал Коран в своих дряхлых руках, так тяжел был дар Ахмета.

«Золото, — мелькнула в голове эфенди алчная мысль. — Тысяча золотом».

Он быстро приступил к обряду. Коран с золотом обходил круг. Эфенди каждому черкесу даура давал в руки Коран.

— Вручаю Коран и тысячу, — говорил он.

— Возвращаю Коран и тысячу, — отвечали ему. Таких вопросов и ответов было не меньше двухсот. Таков закон даура.

Когда Коран дошел до Ахмета, он отдал Коран эфенди, взял мешочек и оглядел всех быстрыми угольными глазами. Ахмет должен был распределить деньги среди участников даура, а большую часть пожертвовать эфенди. Ахмет медленно развязал ремень кожаной сумки, уловив алчные взоры эфенди, высоко воздел правую руку с тяжелым мешочком. Левой поднял полу черкески и скосил немного глаза, чтобы не ошибиться. Сверху в полу Ахметовой черкески полились блестящие, точно золотые капли… маузерные патроны. Это был подарок для первой сотни от комиссара, венок на могилу Айсы, — патроны из прикумского города Святой Крест.

К Ахмету подходили, он вручал им боевые патроны в память отважного друга Айсы. Эфенди, пораженный кощунственным нарушением обряда, хотел уйти. Ахмет выразительно взглянул на него, и старик точно присох к месту. Опустили Айсу, повернули сердцем к востоку и забросали сухою курсавской землей. Эфенди громко, раздраженно выкрикивал слова хутбе, чтобы умиротворить злого сард, производящего расчеты с покойником.

Ахмет, прослушав хутбе, вышел вперед. На нем была дорогая шашка, положенная на чахун Айсы Кочубеем и перешедшая по праву к живому другу. Мертвые в оружии и ценностях не нуждаются.

Эфенди слушал речь Ахмета, и снова страх вполз и уцепился за его сердце.

— Эльбрус никогда не будет черным, так и душа Айсы, — сказал Ахмет. — Учку-лан-река и Уллу-кам-река дают белую воду Кубань-реке, а после вода Кубань-реки делается желтой. Почему же мутной стала вода? Принесли Джелан-кол и Аман-кол глину от Бычесуна, великого черкесского и кабардинского пастбища. Разные реки текут в Кубань, чистые и грязные, разных людей имеет черкесский народ: имеет таких хороших, как Айса, и таких дурных, как Мусса и ханоко. Больше хороших, чем плохих. Ушел Айса один, придет сто таких, как Айса. Кто скажет — это не так? Если осел нагнется и утолит свою жажду в Кубани, разве от этого станет в реке меньше воды? Разве испугается Кубань осла и потечет обратно в крутые ущелья Учку-лан-реки и Уллу-кам-реки? Нет. Не повернет назад черкесский народ, пусть уйдут из головы ханоко такие мысли. Черкесский народ знал Магомета Дерев и знал Махмута Кушкова. Магомет Дерев продал черкесов русскому царю за большой табун лошадей, и ему поставили памятник в ауле Блечепсын. Махмут Кушков был абрек, он заряжал маузер против всех князей, и русских и черкесских, и ему не поставили памятника. Махмута Кушкова убил в спину князь Шагануков. Кто помнит, чтобы тем, кого убивают князья, ставили памятник? Почему погиб Магомет Кушков? Магомет Кушков погиб потому, что он был один. Почему погиб Айса? Его завлекли одного и убили. Ой, как нехорошо одному, даже пусть он будет орел. Но пусть ханоко убьет нас, а?

Ахмет обвел глазами бесконечную шеренгу черкесов, молчаливо внимавших его словам, хмурого Кочубея, комиссара, понимавшего его черкесскую речь, Пелипенко… Улыбка осветила красивое лицо Ахмета…

Железный мангал был набит горящими углями. Ахмет всунул в мангал тавро, приклепанное на длинной ручке. Тавро побелело. Ахмет быстро вынул его и приложил к столбу на могиле Айсы. Дерево задымилось. Черкесы опустили головы. Шелковистыми нитями их белых папах играл утренний ветер. Сняв шапку, навытяжку стоял Кочубей.

Тавро оставило глубокую метку. На гладко подструганном бревне железо выжгло букву «К», обвитую пятиконечной звездой. Айса был низшего сословия. Дед Айсы был пшитль — крепостной владетельного князя. Айса не мог иметь своего родового тавра, и на могиле красноармейца Айсы оставило дымный след клеймо Кочубея…

Левшаков примчался в Курсавку за командиром бригады. Было, очевидно, важное дело, поскольку Рой решил побеспокоить комбрига.

— Шо там такое? — спрашивал по пути Кочубей.

— Телеграмма, — отвечал Левшаков.

Кочубей получил приказание прибыть в Пятигорск по вызову особо уполномоченного ЦК РКП (б) и Реввоенсовета на Северном Кавказе — Орджоникидзе. Комиссар знал: вызову предшествовала докладная парткомиссии и ЧК, опровергшая необходимость карательных мер по отношению к Кочубею.

Выслушав внимательно телеграмму, Кочубей обратился к Кандыбину:

— Вот шо, комиссар. Потому шо кличет Орджоникидзе, — поеду. Слыхал я, великий он друг Ленину. К нему поеду, — решительно, будто боясь передумать, сказал он.

По пути в Пятигорск — Минеральные Воды. (Еще подъезжая к Минеральным Водам на медленно идущем вспомогательном составе, Кочубей удивился обилию сваленных под откосы вагонов, цистерн, мусору, всей неприглядности запущенного железнодорожного хозяйства. Он поминутно тормошил комиссара и, указывая по сторонам, говорил зло и раздраженно:

— Не могут хозяйствовать. Як загадили все пути! Як на базу у недотяпы: бугаи, коровы, ягнята и жеребята в одной куче. Комиссар, где ж тут хозяин? Вот доберусь, приведу Владикавказскую линию в добрый порядок.

Возле станции лежали, сидели, бродили красноармейцы. Тут же шел нехитрый торг. Меняли на хлеб и кусок сала потрепанную шинель, договаривались и обменивались сапогами, причем владелец более приличной обуви получал додачу продуктами или вещами. Бойцы, ожидавшие погрузки на фронт, в сторону Моздока, добывали патроны, бутылочные бомбы, расставаясь иногда с последней парой белья, полотенцем, куском мыла. Перрон вторых путей был занят матросами, к удивлению Кандыбина, ведущими между собой ожесточенную перепалку. Недоумение комиссара рассеял величественный солдат в стальном шлеме, застывший с пренебрежительной улыбкой среди гомонившей толпы этого берега. От матросов его отделяла канава первых путей. Солдат, поглядев на Кандыбина, подмигнул ему.

— Уже с полчаса царапаются, — довольным голосом сообщил он. — Вон те, что посильней горло дерут, перевозят катер в Балтийское море, драный-драный, от утопленника Черноморского флота огрызок, а те, что говорят по одному да покороче, уламывают их на фронт под Моздок подаваться, белую сволочь отчаливать. Это они про Бичерахова. Кто кого у них одюжит — пока еще темно, как в двенадцать часов ночи в самоварной трубе… Наблюдаю…