Аввакум широко размахнул рукою, перекрестился и поклонился в землю.

— «По сем взяли диакона Феодора, — продолжал он, — язык вырезали весь же, оставили кусочек небольшой во рте, в горле накось резан. Тогда на той мере и зажил и после и опять со старой вырос, из-за губы выходит притуп маленько. У него же отсекли руку поперег ладони, и все, дал бог, стало-здорово, и говорит ясно и чисто против прежнего. Таже осыпали нас землею, струб в земле, и паки около земли другой струб, и паки около всех общая ограда за четырьмя замками; стражие же пред дверьми стрежаху темницы. Мы же здесь и везде, сидящий в темницах, поем пред владыкою Христом, сыном божиим, песнями, их же Соломон воспе, зря на матерь Вирсавию».

И Аввакум, подняв голову и руки, словно в алтаре пред жертвенником, запел старческим, дрожащим голосом:

— «Се еси добра, прекрасная моя! Се еси добра, любимая моя! Очи твоя горят, яко пламень огня! Зубы твои белы паче млека! Зрак лица твоего паче солнечных луч, и вся в красоте сияешь, яко день в силе своей…»

Вдруг быстро заскрипел засов тюремной двери. Кто-то страшно зарычал, не то зверь, не то человек. Дверь с шумом распахнулась… На пороге стояло что-то страшное… Аввакум испуганно попятился назад, осеняя себя крестным знамением…

То, что стояло на пороге темницы, действительно могло поразить ужасом всякого, даже Аввакума, который, кажется, ничего еще не боялся в жизни, а, напротив, и искал ужасов и смерти самой мучительной.

На пороге стоял человек — не человек, с выражением на искаженном лице такого безумия, которое, казалось, согнало с этого лица все человеческое. Сбившиеся в войлок, беспорядочные пасмы волос падали на лоб и на виски, и из-за этих прядей безумием и бешенством горели глубоко запавшие глаза. Искаженное лицо было бледно-зеленоватого цвета с налетом загара и пыли. Из-под усов белелись широкие зубы и щелкали, как у огрызающейся собаки. Он и рычал по-собачьи…

— Кириллушко! Что с тобой? — едва опомнился Аввакум.

— Гам! Гам! Гам! Гррр! — залаял и зарычал бешеный человек, подступая к Аввакуму тихими шагами, понурив голову.

— Господи Исусе! Господи Исусе! — бормотал, крестясь, Аввакум. — Кириллушко!

— Я Полкан, не Кириллушко! Гам-гам-гам! — залаял новь бешеный.

Аввакум торопливо схватил лежавшее в переднем углу распятие и замахал им перед собою.

— Свят-свят-свят господь Саваоф! Изыди душе, лукавый! Именем распятого запрещаю ти!

Бешеный попятился от креста. Аввакум продолжал его рестить.

— Перекрестись, раб божий Кирилл! — закричал он. Бесноватый замотал головой…

— Крестись, Кириллушко! — настаивал Аввакум.

— Я Полкашка-пес… Я человечью кровь лизал, человечину ел, у черкас еще лизал кровь, — бормотал безумный.

— Опамятуйся! Ты бредишь…

— Хохлы убили етмана Ивашку Брюховецкого… ребра перебиты, торчат с-под рубахи… глаз выскочил, на ниточке висит… кровь, кровь, а я лижу кровь… а етманша волосы на себе рвет… у! Косищи какие! Пасмами рвет… а я лаю на нее… В Чигирин повезли ее… «Московка! Московка!»- кричат ребятишки… А я на них лаю, гам-гам-гам!.. И в меня каменьем бросали… «Москаль!» — кричат… Трава высокая, высокая, а на ей кровь, и в Днепре кровь, и Петрушко Дорошонок весь в крови!..

Аввакум приблизился к несчастному и, продолжая держать перед ним крест, шептал участливо:

— Господь с тобой, Кириллушко! Перекрестись, прогони беса, одержащего тя…

Безумный смотрел растерянно, озираясь по сторонам…

— А у Никона голова трясется, земля ево, проклятово, не держит…

— Воистину проклят есть, — подтверждал Аввакум.

— А она, баба, черная, черница, как заголосит: «Микитушка!» А я на нее лаял, и на Никонку…

Несчастный весь дрожал и едва держался на ногах.

— Присядь, сынок, присядь, Кириллушка, — успокаивал его Аввакум.

— Хрясть! Руку отсекли… хрясть! Ноги упали с плахи… А он, Стенька, как глянет на меня… глаза воловьи… Гуп! И глаза закрылись, и голова об помост — бу-бух!

— Господи! — шептал Аввакум, крестясь. — Спаси нас!..

— Голову взоткнули на кол… не глядит уж, не видит меня… Нутры бросили наземь… я нутры ево ел… «Ешь ево, ешь ево! — говорят. — Возьми, Полкашка!» И я зубами вот так рвал…

И безумный показал, как он будто бы зубами рвал внутренности казненного Стеньки.

— Владыко! Он совсем обезумел, миленькой…

— У Лазаря-попа язык отрезали…

— Отрезали, отрезали, миленькой.

— Язык махонькой… бросили наземь… я его хам-хам, съел…

Аввакум испуганно перекрестился. Безумный продолжал бормотать:

— Сруб высокий, и на срубе Исай стоит, крестится… поломя на него пышет, а он руку к небу, два пальца… не видать за дымом… говядиной жареной запахло…

— Ох, господи! Ох, милостивый! — стонал Аввакум.

— И послали нас в Пустозерье… жена и детки бегут сзади, плачут… и я заплакал, пес заплакал, глядючи на махоньких деток… А они ручки подымают: «Не уходи, батя». И тот ручками тянется, что у жены на руках… О-о! И как мне нейтить! Я стрелец… о-о!

И несчастный, обхватив голову руками, глухо рыдал…

— Ох, миленькой, миленькой! — плакал и Аввакум, усаживая больного на солому. — Да эдак не диви, что с ума сойдешь: вся Русь бедная обеснуется при страстях-те да гонениях эких. Господи! Не погуби землю православную!..

Больной продолжал плакать, качаясь из стороны в сторону.

— Наташа… Наташечка… Наталенька моя! — повторял он чье-то имя.

— Поплачь, поплачь, родной! — успокаивал его Аввакум. — Слезами-те горе истечет малость… Плачь, слезы-те росой-темьяном подымаются ко господу…

— Ай, батюшка! Где Кирилко? Не истерял бы себя, — слышались тревожные голоса за дверью темницы.

— Охте нам! Совсем ряхнулся малый…

— Да он, поди, туточка, у Аввакума дверь-ту отворена…

В дверях показались стрельцы, сторожившие пустозерскую тюрьму.

— Потише-потише, бога для, ребятки! — предупреждал их Аввакум, показывая на больного. — Не испужайте его, миленькие.

Стрельцы осторожно вошли в подземелье и испуганно искали в темноте товарища.

— Где он? Что с ним? — шептали они. — Тутотка вон… бьет его…

— Ой ли! Кто бьет?

— Ноли не видите?

Стрельцы испуганно топтались на месте, боясь отойти от двери. Больной лежал на соломе и бился, как в злейшей лихорадке.

— Али беспятой в ём? — тихо спросил один стрелец.

— Какой беспятой?

— А что пяток-ту нету…

— Рогатой?

— Он… фу ево! Наше место свято!

— Недаром он по Москве тосковал, про деток да про жену вспоминал…

— Не от тово ему, не с кручины… на кручину он нейдет.

— А с чево ж ему?

— Може, выпил его, без креста пил, рот не перекрестил… Вот с чего!

— С водой, чу, выпил? Ноли он с муху?

— И помене живет, в игольно, чу, ушко, в проран махонькой входит.

— Ай-ай-ай! Помилуй, Микола угодник!

Когда стрельцы шептались, с боязнью поглядывая на корчи больного, Аввакум стоял на коленях и молился, усиленно бормоча какие-то молитвы и отплевываясь.

— Отчитыват старик.

— Старик дока на это: что ни на есть отчитает.

— О! На это он дюжой!

— Одно слово, старик книжной: захочет, на ковре-самолете от нас улетит; захочет, в шапке-невидимке из-под замков уйдет.

— Так-так… и лови потом… а мы ж в ответе будем… Аввакум встал с колен, достал из угла небольшую кружку, вынул из-за образа кропило из пучка травы и приблизился к больному. Тот лежал навзничь, закрыв глаза; казалось, он впал в беспамятство.

Взяв в одну руку крест, а кропило обмакнув в кружку, Аввакум нагнулся к больному и произнес медленно и торжественно, тряся бородой:

— Аз ти о имени господни повелеваю, душе немый и глухий! Изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на место пусто, идеже человек не живет, но токмо бог прозирает…

Стрельцы попятились к двери и с ужасом глядели, что будет.

— Изыди от создания сего, бес лукавый, изыди!