Казаки поклонились.

— Челом бьем на добром слове да на милости…

— Сымайте-ко переметки с плеч, облегчитесь, положите вон туда, на завалинку, — вмешался Шайсупов, до того времени молчавший и тоже иногда поглядывавший на миловидную бабенку.

Казаки недоверчиво глянули и поклонились; но котомки все-таки сняли с плеч и положили.

— А ты что, старик? — обратился Никон к босоногому старичку с мальчиком. — Твое лицо как будто мне знакомо.

— Да мы, отец родной, твои сироты; крохински, — прошамкал старик.

— А, из Крохина.

— Крохински, родной, крохински… Еще третьегодь ты мне воспенново внучка вылечил, так с той поры воспенными и дразнят нас, Шадровитыми.

— А! Шадровитый, помню, помню, — обрадовался Никон.

— Шадровиты, точно, отец…

— Что ж это у мальца-ту твоего? Чем недужен?

— Воспа и у ево была, у Сысойки, внучок мне тоже будет.

Никон велел подвести мальчика ближе. Из-за тряпок, которыми было обвязано лицо его и голова, виднелась сплошная кора из струпьев.

— Ай-ай-ай! — качал головою Никон. — Да он, кажись, весь отек, пухнет…

— Пухнет, отец, пухнет.

— С чего ж бы это? А?

— Без хлебушка живем, с того, должно…

— От заячьего корму, — раздался вдруг с переходов чей-то добродушный голос.

Все оглянулись. К крыльцу подходил низенький, широколицый улыбающийся монах, старый, но совсем безбородый, словно каженик, которого крестил Филипп апостол.

— С заячьего корму раздобрел отрочок, — повторил лыбающийся монах.

— А! Мордарушка… каженик, — улыбнулся Никон.

— Корочку ивову да липовку, поди, грызли вместо хлебушка, дедко? — спросил каженик.

— Корочку, отец, ивушку да липку, — был ответ.

— А с коих мест без хлеба-то?

— С поста, отец, с поста… да летом, слава ти, вольготно: кору не грызем, грибки есть да ягодки в лесу, ими кормимся.

Голова Никона тряслась как будто с укором кому-то: «Нет, нет, не так, не так надо…» И казаки как-то неодобрительно покачали головами.

Никон вопросительно взглянул на того, кого называл Мордарушкой и кажеником.

— Покормим их, как рукой сымет оное пухово, — заметил этот последний с доброй улыбкой.

— Да, Мордарушко, корми, корми их… ах ты, господи! — торопливо говорил Никон.

— Откормим, отец святой… Мужик, смерд, что клоп: кажись, совсем высох, одни пленки в ем остались, подох совсем; а припусти его к себе, и он напился уже так, что вот-вот лопнет, и ожил, и здоров, и смердит… Так и мужик: кажись, помирает совсем, а вкинь ему в брюхо хлебца чистенького да рыбки либо мясца кусочек, ну и ожил и работать здоров, и смердит гораздо…

— А струпья-те струпья, глаз мало видать, — качал головой Никон.

— И струпья сымем… святым маслицем от лампадки помажем, мигом исцелит, — успокаивал отец Мордарий.

— За глаза-те страшно, Мордарушко.

— Что глаза! У смерденка глаза, что у щенка: покормил молочком, ну и прозрел.

Отец Мордарий хорошо знал натуру смердью: покорми его, напой, и все болести рукой сымет.

— Так ты уж, Мордарушко, попечись о них, — сказал наконец Никон.

Старик подтолкнул своего мальца, что-то шепнул ему, и они оба поклонились в землю.

— Добро, добро, встаньте, — бормотал Никон, и в голосе его звучала доброта и ласковость. — А ты что, баунька? — обратился он к старушке с молодухой.

Старушка повалилась в ноги.

— Полно, полно, бабка… говори, что у тебя.

— Дочка вот… исцели, угодник…

— Чем недужна?

— Ох, угодничек!.. Порчена…

— Порченая? Бесноватая?

— Ох, порчена, угодничек: бес в ей… исцели, изгони беса-ту.

— Что ж, выкликает?

— Кличет, угодничек, кличет.

— А кого именно?

— Ох, угодничек печерской! Епишку кличет.

— Кто ж оный Епишка-то?

— Муж ейный будет… зятек мой…

Молодуха при этих словах сильно закашлялась и со стоном ухватилась за правый бок.

— А что бок-от у тебя, милая? — ласково обратился к ней Никон.

Молодуха не отвечала. Она, видимо, пересиливала боль, но выразительное лицо ее и детские глаза выдавали ее страдания.

— Болит бок, миленькая? — еще ласковее переспросил Никон.

— Ребро у ей, угодничек, — отвечала за нее старуха.

— Что ребро?

— Перешиблено, батюшка.

— Как! Чем перешиблено, бабка?

— Поленом, угодничек.

— Что ты говоришь? Кто перешиб?

— Епишка, супруг ихний.

Никон всплеснул руками. Князь Шайсупов только покачал головой, как бы говоря: «Дело бывалое…» Казаки многозначительно переглядывались…

— Так вон он где бес-от, в ребре, хоть и молоденька еще красавица, — добродушно заметил каженик. — И он часто бьет ее? — спросил он старуху.

— Частенько-таки, батюшка: как пьян, так и бьет.

— И все поленом?

— Нету, родной; бывает, и за косы, все косы выдер.

— А за что бьет? — спросил Никон.

— За красоту, угодничек, за красоту ее горемычную. Говорит: «Все-де на тебя глаза пялют, а ты-де и рада». Ну и бьет чем попадя.

Старуха заплакала. У молодой тоже стояли в глазах слезы и тихо скатывались по щекам.

— Когда ж она выкликает? — допрашивает Никон.

— Как увидит, батюшка, пьяново-то Епишку, так и задрожит вся, да и упадет замертво и ну, и ну кликать: «Епишенька! Епишенька!»

Отец Мордарий, взглянув на Никона и заметив по трясущейся голове, что он сильно взволнован, подошел к старухе и положил ей на плечо красную пухлую руку.

— Слушай-ко, баунька, — сказал он медленно, — святой отец Никон изгонит из твоей дочки беса бражника, будь благонадежна… Теперь вы оставайтесь у нас в монастыре: мы дочку-то твою с божьей помощию исцелим. А потом самого беса-ту возьмем в монастырь и смирим его постом и молитвою…

— Так, так, Мордарушка, — одобрил его Никон.

— Посидит на пище святого Антония, шелковой станет. А не поможет, вербием по телу; а то и сыромятной стегавочкой по хребту смирим.

— Так, так, — машинально повторил Никон, думая о чем-то другом.

Ему опять вспомнился крутолобый казак с Дону… Как широко он загадывал! Бояр всех хотел перебрать. «На семена, — говорит, — не оставлю… А тебя, отец святой, всем Доном, — говорит, — на патриаршество посадим…» Так не выгорело его дело… А что эти, с каким делом?

Голова его опять заходила: «Нет, нет, нет, не будет этого…» А еще собинным другом именовал и вторым отцом, то-то! А теперь Артамошка, поди, в собины попал, Матвеев… Как же! Умник, учен… «мусы» да «комидийные действа» у них ноне в ходу, а старый Никонко забыт, яко бесплодная смоковница…»

Опомнившись после минутного раздумья, Никон увидел, что все стоят вокруг него и как бы чего-то ожидают. Князь Шайсупов, сидя на нижней ступеньке крыльца, видимо, скучал и выводил палкой на земле какие-то каракули. Привычный глаз отца Мордария тотчас же прочел эти каракули: «Купатца в жар дюже харашо…» Солнышко действительно уже припекало порядком, и купаться теперь было как раз в пору, в Белом же озере купанье знатное…

Казаки переминались с ноги на ногу. Воровские глаза младшего нет-нет да и пощупают молодую бабенку… «А жаль, не бедраста, ущипнуть не за что», — говорят воровские глаза.

— А ты вот что, Мордарушко, — сказал вдруг Никон, — возьми дорогих-от гостей, — и он указал на казаков, — да покорми их честию… И болящих-ту призри, накорми и напой…

— Ладно, святой отец, знаю свое дело, — кивнул головой каженик, — странного приими, голодного накорми, босово обуй…

— А вы, божии страннички, — обратился Никон исключительно к казакам, — потрапезуйте у нас и опочите с дороги, а опосля приходите ко мне, хочу побеседовать с вами, наставить вас от писания.

— Челом бьем на ласке, — в один голос отвечали казаки.

— Ух, марит! — отозвался наконец Шайсупов. — Пойти покупаться.

Вечером того же дня казаки сидели у Никона в келье. Старик казался необыкновенно возбужденным, что заметно было и по дрожанию головы, и по судорожному движению рук, постоянно громыхавших четками.