— Прелюбодейка, за скудоту ума погибель души своей готовишь? — оставшись вечером наедине с Февронией, сказал он сурово. — С Васькой-варнаком связалась, весь дом осрамила.

— Хватит мне акафисты читать. Я сама себе хозяйка, что хочу, то и делаю. — Хлопнув рукой по подставке, где лежала старинная книга, Феврония выпрямилась. — Отдал за богатого старика в Камаган, погубил мою молодость, а теперь ты мне не указ.

— Не указ, говоришь? — зловеще произнес Лукьян и, приблизив лицо к дочери, прошептал: — В скит упрячу, блудница. Епитимью наложат за твои греховные проступки против устава да такую, что лишь кожа да кости на тебе останутся. — Лукьян, казалось, задыхался от злобы.

— Знаю твою потайную думку: упрятать меня в скит, чтоб прибрать к рукам мое хозяйство. Не удастся! — Феврония вновь хлопнула рукой по подставке. От удара книга скатилась со стуком на пол. Пнув ее ногой, Феврония вышла.

Не ожидавший подобного святотатства, Лукьян сполз со стула и устремил глаза в раскрытую страницу:

Перед глазами Лукьяна выплыла сцена в спальне снохи, и он, воровато оглянувшись, положил книгу на место. «Пожалуй, напрасно погорячился», — подумал он о дочери и дунул на лампу.

Рассвет застал Февронию на дороге в Камаган.

В один из зимних вечеров Василий со своим неразлучным дружком Прохором пошли по обыкновению к Красикову.

Как всегда, Кирилл Панкратьевич встретил парней приветливо. Передавая им кисет с табаком, сказал с улыбкой:

— Вы не слыхали сказку о коте и мышке?

— Не-ет. А ну-ка расскажи. — Парни подвинулись ближе к хозяину.

— Слушайте да на ус мотайте. Спрашивает мышка кота: «Кот Евстафий, ты в монахи постригся?» — «Постригся». — «И посхимился?» — «И посхимился». — «Пройти мимо тебя можно?» — «Можно». Мышка побежала, а кот ее — цап. Оскоромился кот Евстафий. «Кому скоромно, а мне — на здоровье».

Смеясь, парни переглянулись друг с другом.

— Есть у нас в Косотурье такие коты? — спросил Красиков.

— Есть. Только зовут Лукьяном, а величают Федотовичем, — отозвался Прохор.

— Все они доброхоты, да помочь в нужде нет охоты, — заметил Василий.

— Мне, дядя Кирилл, непонятно, о какой правде пишет Некрасов. — Василий вытащил из кармана купленный на ярмарке томик стихов Некрасова и, найдя нужное место, прочел:

— Это хорошо, что нашел то, что тебе нужно, да и не только тебе, — задумчиво заговорил Красиков, — Правда — это главная сила трудового народа, в ней он видит свое освобождение от вековой кабалы. Помните, в том же стихотворении сказано:

Кирилл решительно тряхнул в воздухе рукой. — Не-сокрушимая! — повторил он.

Взволнованный голос Кирилла, его душевный порыв как бы передался Василию с Прохором, и парни восторженно посмотрели на Красикова.

— Кирилл Панкратьевич! Да доколь мы будем маяться? — воскликнул более пылкий Прохор. — Муторно глядеть на жисть! — Прохор неожиданно грохнул шапкой об пол. Огонек в лампе подпрыгнул и чуть не погас.

— Ты, Прохор, что-то развоевался, — уже с улыбкой заметил Красиков.

— Душа, дядя Кирилл, не терпит смотреть на разные проделки таких, как наш писарь Крысантий и Лукьян Сычев. Людьми не назвал бы их.

Близко к полуночи, простившись с Кириллом, парни вышли на улицу. В одном из переулков Василий расстался с Прохором и пошел домой. Мерцали звезды. Над Косотурьем висел рогатый месяц. Село спало. Только за озером, там, где живут двоеданы, слышен глухой лай собак. Вот и отцовская изба. Казалось, вся она потонула в снегу, слилась с окружающей темнотой. Не видно окон и сенок. Толстым слоем лежат сугробы у стен и на крыше, надежно защищая избу от холодного ветра. До слуха Василия донесся из стайки приглушенный голос:

— Вася, иди сюда.

— Глаша! — Василий перешагнул занесенную снегом изгородь и открыл дверь в стайку. Обоих охватило радостное чувство встречи. Забыты Глашей горести сычевского дома, в который ее вернул Савелий с помощью понятых из сельской управы. Получив отпор от снохи, свекор как бы приутих. Но Глаша была настороже. Сегодня она ушла ночевать к матери. Придет только утром, и Савелий спал спокойно.

За толстыми стенами стайки мороз. Он разукрасил куржаком стены, потолок, крытый соломой, через маленькое оконце-продух падает лунный свет, играя в стайке мириадами снежных кристаллов. В дальнем углу, подобрав под себя ноги, дремлет корова. Опустив низко голову над кормушкой, стоит старый конь.

И кажется короткой зимняя ночь тем двоим, что молча лежат в стайке под изумрудным сводом куржака... На рассвете они расстались.

Когда Василий вошел в избу, мать уже затопила печь. Андриан, свесив ноги с голбчика, надсадно кашлял.

— Где тебя лешак носил всю ночь? — отдышавшись, спросил он сердито.

— Были вместе с Прохором у Кирилла Панкратьевича.

— Пора бы тебе невесту подглядывать. Матери тяжело стало управляться. Надо воды принести, дров. Да мало ли дел, сам знаешь, худа стала. Кха-кха-кха, — хватаясь за грудь, вновь закашлял Андриан.

— А ты бы, тятя, лучше бросил курить, — разуваясь, сказал сын.

— И то, сколько раз ему твердила: брось ты этот самый табачище. Да разве он послушает? — отозвалась мать.

— Привычка. — Зевая, Андриан поскреб грудь и полез за кисетом. — Поди, Красиков опять тебя в город сманивал?

— Нет, сегодня об этом не говорили. А в город, если не будешь супорствовать, поеду.

— Что ж, до весны, пожалуй, можно, так чтобы вернулся к севу. Нынче, пожалуй, мне тяжеловато будет ходить за сабаном.

Каким-то образом до Февронии донеслось, что Василий собирается вместе с Красиковым на заработки в Челябинск. Недолго думая, она выехала с Изосимом в Косотурье. По дороге она поделилась своими, мыслями с Изосимом:

— Ты человек бывалый. Посоветуй, как быть с Василием. — И для того, чтобы скрыть истинную причину своего беспокойства, Феврония продолжала: — Андриан, отец Василия, задолжался мне хлебом. Обещал отдать сына в работники до пасхи, а он, как ты знаешь, прожил у меня до покрова. На днях слышала, что вместе с Красиковым — помнишь машиниста? — собирается в город. Как быть?

— Очень просто. Надо дать приставу четвертную — сунуть волостному писарю, и Обласов паспорт не получит. А куда он без него в город?

— И то правда, — обрадованно произнесла Феврония.

Когда Обласов явился в волостную управу за паспортом, он к своему удивлению, получил отказ. Запретили выезд в город и Красикову.

— Тебе паспорт не дали из-за Кирилла Панкратьевича, — говорил Андриан сыну. — Поди, чуял, что он сидел в тюрьме за политику?

— Слышал.

— Ну так вот, чем больше будешь связываться с ним, тем пуще на тебя будут коситься из управы и состоятельные мужики.

— Ну и пускай. Худого я ничего не сделал ни тем, ни другим.

— Оно так-то так. Да большой беды нет, что в город ехать не удалось. И здесь тебе работы хватит.

— Много наробишь на одном-то коне. Поди, сам видел за косотурской дорогой, сколько непаханой земли? Залежи да перелоги, а чьи? Да нашего брата — однолошадников. Ты вот целый век надсажался за сохой, а что получил? Грудь болит, да и руки, говоришь, ломит.

— С надсаду и конь падает, — вздохнул Андриан. — Что поделаешь, на то божья воля.

— А Лукьян вот не так говорит: «Господи, прости, в чужую клеть пусти, пособи нагрести да вынести».