Продолжил свой трагический роман «Вадим» Михаил Лермонтов и в Петербурге. Он писал Марии Александровне Лопухиной 28 августа 1832 года: «…мой роман — сплошное отчаяние: я перерыл всю свою душу, чтобы добыть из нее все. Что только могло обратиться в ненависть, и в беспорядке излил все это на бумаге. Читая его, вы бы меня пожалели».

Пожалеем и мы нашего героя. С детства до конца дней своих обреченного на одинокую, замкнутую, творчески напряженную и мало кем понятую и понятную жизнь русского национального гения.

О лермонтовской влюбчивости писали много, иные готовы были и всю его поэзию отдать на откуп женщинам. Думаю, на самом деле всё происходило с точностью до наоборот. Да, он стремился найти в женщинах отдушину для своего нелегкого бытия. Еще в юности, учась в московском пансионе, он писал в стихотворении об отце (1831) об осознанном забвении в женском сердце.

Умный не по годам Михаил Лермонтов почти не отдавался женщинам по чистому зову сердца, не подпускал их чересчур близко к себе. Его любовные признания в стихах часто посвящены не подружкам, а своим чувствам к ним, самой природе любви.

В его одинокой и отчужденной жизни страсть к женской любви была чуть ли не главным спасением и утешением. Но я бы отделил эту огромнейшую тягу к любви от конкретных страстей к конкретным женщинам. Скорее соглашусь с Дмитрием Мережковским, который даже самую знаковую именную любовь к Вареньке Лопухиной называл «нездешней», ссылаясь на всем известные строчки из поэмы «Демон», из признаний самого Демона:

В конкретных-то любовных серьезных романах он был, как правило, до предела несчастен, и все возлюбленные упорхали из его объятий в надежные, солидные замужества. Противопоставить этим стареющим состоятельным мужчинам, кроме своей пылкой страсти и стихов, Михаил Лермонтов ничего не мог.

Но тем не менее именно с московских времен любовь к женщине царила в его сердце. Связывая воедино родной город и чарующие женские образы, в поэме «Сашка» Лермонтов пишет:

Если верить его записям, то впервые он полюбил в десять лет, на Кавказских водах.

Записка 1830 года: «8 июля, ночь. Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду? — Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою она была или нет, но ее образ и теперь еще хранится в голове моей. Он мне любезен, сам не знаю почему. Один раз, я помню, я вбежал в комнату. Она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть сильная, хотя ребяческая; это была истинная любовь; с тех пор я еще не любил так. О, сия минута первою беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум! И так рано!.. Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку, без причины; желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату; я не хотел (боялся) говорить об ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, чтоб биение сердца и дрожащий голос не объяснили другим тайну, непонятную для меня самого. Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или тогда эти люди, внимая мой рассказ, подумают, что я брежу, не поверят ее существованию, — это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза быстрые, непринужденность… нет, с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз. — Горы Кавказские для меня священны… И так рано! в 10 лет! О, эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут терзать мой ум! Иногда мне странно, и я готов смеяться над этой страстию, но чаще — плакать. Говорят (Байрон), что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки».

Об этом чувстве в том же 1830 году написал он и стихотворение «Первая любовь». Но, может быть, ему хотелось растревожить свои чувства?

Позже, когда поэт стал знаменитым, нашлись и претендентки на роль этой незнакомой девятилетней девочки. Эмилия Верзилина, в замужестве Шан-Гирей, уже в пору лермонтовской посмертной знаменитости, в 1860-е годы, смело отождествила себя с этой малюткой. Ее дочь вспоминает: «Это была моя мать, она помнит, как бабушка ходила в дом Хастатовых и водила ее играть с девочками, и мальчик-брюнет вбегал в комнату, конфузился и опять убегал, и девочки называли его Мишель…» Вообще-то Эмилия Шан-Гирей оставила не самый добрый след в жизни поэта, в его дуэльной истории, могла бы и не придумывать байки. Но в них ли дело?

Михаил Лермонтов писал, как влюбился второй раз, будучи в гостях у отца в имении Кропотово. И опять, это скорее была любовь к своим детским воспоминаниям: «Напоминание о том, что было в Ефремовской деревне в 1827 году, где я во второй раз любил двенадцати лет — и поныне люблю».