Настало время действовать, так как он покинул Дублин, направляясь в Киларне, несомненно с намерением сесть на пароход, уходивший в Принстоун. Мы обратились с просьбой к королевской ирландской жандармерии арестовать и задержать его до прибытия полицейских агентов из Скотланд-ярда. В его багаже нашли паспорт на имя Чарльза Инглиза, который был «затерян» в германском министерстве иностранных дел. Фотография Чарльза Инглиза была заменена фотографией Карла Лоди. Его письма к Бурхгардту разоблачили его настоящую фамилию. Кроме того, у него нашли 175 фунтов стерлингов бумажными и золотыми деньгами, записную книжку с подробностями о морском сражении, имевшем место несколько недель назад в Северном морю, адреса разных лиц в Берлине, Стокгольме, Бергене и Гамбурге и копии четырех писем, адресованных в Стокгольм.

Это было первое дело по шпионажу, которое пришлось разбирать нашему новому трибуналу. По правую руку от меня сидел очень искусный «майор», сражавшийся на юге Африки и не имеющий соперников в деле собирания улик против шпионов. Не имея права называть его настоящей фамилией, я назову его майор Сванн. Слева был начальник морской разведки сэр Реджинальд Холл. Лоди был худой, высокий брюнет, смотревший в упор на судей злыми глазами из-под резко очерченных бровей. Когда я спросил, как его зовут, он сейчас же ответил: «Карл Ганс Лоди». Увидев на моем столе письма, написанные его собственной рукой, он вынужден был во всем сознаться. Ганс Лоди рассказал, что был офицером в германском флоте и был переведен в запасные кадры по собственной просьбе за несколько лет до войны. Потом он поступил на службу в пароходное общество «Гамбург — Америка Лайн» в качестве гида для туристов. В этой должности он путешествовал по всей Англии. Его длительное пребывание в Америке дало ему возможность усвоить довольно ярко выраженный американский акцент, и он достаточно хорошо говорил по-английски, чтобы сходить за американского туриста. В июле 1914 г. он находился в Норвегии и 4 августа, когда война с Англией стала неизбежной, отправился в Берлин, чтобы предложить свои услуги адмиралтейству в качестве секретного агента.

Его судили в Военном совете на Вестминстерском Гильд-холле 30 и 31 октября. Он был признан виновным и присужден к смертной казни. Пять дней спустя он был расстрелян в лондонском Тауэре.

14 февраля прибыл в Ливерпуль немецкий шпион такой комической наружности, что вряд ли мог иметь какие-либо шансы на успех. Это был Антон Купферле, бывший унтер-офицер германской армии. Каким образом фон Па-пен, военный атташе в Вашингтоне, мог финансировать и послать в неприятельскую страну человека с такой подлинно немецкой наружностью, при этом совершенно не владеющего английским языком, совершенно непонятно.

Этот Купферле называл себя представителем фирмы шерстяных изделий, утверждал, что он по происхождению голландец; действительно, некоторая доля правды была в его словах, так как он когда-то вел торговлю шерстяными материями под фирмой Купферле и К°. Во время переезда через океан он проявлял большую словоохотливость, беседуя со всеми иностранцами и выдавая себя за американского гражданина, едущего в Англию по делам. Из Ливерпуля он отправил письмо в Голландию, в адрес, уже известный военному министерству как адрес агента, получавшего сообщения от шпионов, за которым цензура установила самое строгое наблюдение. С внешней стороны письмо это было незначительным, но после химического анализа между строчками была раскрыта подлинная цель этого послания, написанного симпатическими чернилами. Купферле посылал сведения на немецком языке о всех военных кораблях, замеченных им во время переезда через океан. Из Ливерпуля он отправился в Дублин, а оттуда в Лондон, где был арестован вместе со всем багажом и доставлен в Скотланд-ярд. В его чемодане нашли бумагу, совершенно сходную с той, на которой были написаны письма симпатическими чернилами, а также весь материал, необходимый для этой работы.

Пред нами предстал ярко выраженный тип немецкого унтер-офицера, сухого, натянутого и грубого. Он не пытался прикрыть дымкой невинности свою недавнюю деятельность и ограничивался самыми односложными ответами. К тому времени административный аппарат, заменявший гражданский суд в военном совете, уже был в действии, и это дело было передано в суд в «Олд Бейли», заседавший под председательством «лорда, главного судьи» Англии и двух других судей, соблюдавших весь церемониал и всю пышность, присущие этому историческому трибуналу. Сэр Джон Саймон, генеральный прокурор, вел обвинение, а сэр Эрнест Уайльд был представителем защиты. Улики, подтверждавшие виновность подсудимого, не оставляли никаких сомнений относительно исхода процесса. Суд удалился на совещание в уверенности, что вновь соберется на следующее утро, но второе заседание оказалось уже излишним. Главный надзиратель Брикстонской тюрьмы услыхал ночью глухие удары, раздавшиеся из камеры Купферле. Он поспешно оделся и встретил в коридоре ночного надзирателя, который сообщил, что ему не видно Купферле через глазок его камеры. Бросились к заключенному и, открыв дверь, увидели, что Купферле повесился на форточке окна камеры.

Он затянул петлю шелковым платком и встал на толстую книгу, которую затем оттолкнул ногой. На стук, который произвел непроизвольно ногами повесившийся, вошел надзиратель. Было сделано все, чтобы вернуть его к жизни, применяли искусственное дыхание, но напрасно.

Хотя Купферле и родился в Баварии, но он был насквозь проникнут прусским духом, и вся его психология была психологией пруссака. Надо полагать, что в начале войны он сражался на западном фронте. На лице у него был рубец, происходивший, по всей вероятности, от удара прикладом. Его похоронили на кладбище Стретамского парка.

В течение всего 1915 г. мы никогда не знали, что принесет нам завтрашний день. Среди вороха перехватываемых почтовой цензурой писем каждый день отбирались очень многие, требующие расследования либо потому что они были адресованы какому-нибудь подозрительному лицу, либо потому, что в них было много неясного. В таких случаях приходилось вызывать отправителя, чтобы он дал объяснения, и задержать его в случае, если его доводы казались неудовлетворительными. Если часть письма была написана симпатическими чернилами, приходилось действовать по-другому. В таких случаях мы были уверены, что имеем дело со шпионом, но все же предпочитали оставлять его на свободе до тех пор, покуда он сам не даст неопровержимых доказательств своей виновности.

В июне 1915 г. мы узнали, что на военном корабле, отправлявшемся из Роттердама в Буэнос-Айрес, находился некий аргентинец по фамилии Лейтер, который, как полагали, вез депешу из Берлина на имя германского посла в Мадриде. Корабль должен был зайти в порт Фалмаут. По телеграфу отдали распоряжение должностным лицам порта высадить Лейтера и привезти его в Лондон.

Как только он уселся против меня в моем кабинете, плотина, сдерживавшая его красноречие, прорвалась. Он заявил, что был служащим транспортной конторы, приехал провести свои каникулы в Европе и теперь возвращается домой. Он очень подробно описал нам свое путешествие по Германии и Голландии, и ничем нельзя было остановить нескончаемый поток его слов. Когда он кончил, я спросил его: «Для чего вы едете в Испанию?» Он снова начал свое словоизвержение, но так и не ответил на мой вопрос. Каждый раз, когда он останавливался на секунду, чтобы перевести дух, я повторял свой вопрос: «Для чего вы едете в Испанию?» В конце концов он не выдержал и, вскочив с кресла, закричал:

— Ну, да, я еду в Испанию, я везу туда депешу князю Ратибору, германскому посланнику в Мадриде.

— Благодарю вас, где же находится эта депеша?

— Она зашита в спасательном поясе, находящемся у меня в каюте.

Это было как раз то, что я хотел знать. Лейтера отправили в концентрационный лагерь. С помощью радио депеша было вовремя отыскана в указанном месте и доставлена нам. Она сослужила нам огромную службу.