Кайетано снова сжал распятие.

– Община дала нам жизнь. Она нас вскормила. Мы ее должники. Солнце согревает нас, луна холодит, вода утоляет нашу жажду – и все в долг. Так как же, можно пролить кровь за нашу землю?

– Можно! – крикнул Травесальо.

– Подумайте! Ни слабости, ни измены мы допустить не вправе. Отступать тут некуда!

– Не отступим… – тихо сказал Луис Валье.

Кайетано поднял над головой документы общины, сшитые в книгу.

– Что ж, докажите, вот книга. Подписывайтесь! Здесь останется навсегда ваша доблесть или ваша трусость. Честь и срам не стареют. Если кто струсит, пятно ляжет на его детей, на внуков, на правнуков. Поколения будут стыдиться или гордиться, читая эту книгу. Готовы ли вы?

– Готовы, готовы!

– Тогда клянитесь!

Они легли ничком. Кайетано дал им крест. Представителе общины, дрожа, целовали истерзанное тело. Поцеловал его и Кайетано, закрыв глаза, и встал. Ему полегчало.

– Час пробил! Двадцать седьмого ноября мы займем в одно и то же время поместья Чинче, Учумарка и Пакойян. Селенье узнают о том накануне. Колокол ударит девять раз. С этой минуты, с девяти часов, из селений никто не выйдет. По дорогам никто не пройдет. Вы запрете на замок всех помещичьих друзей и всю их родню. Никто не выйдет из дому после того, как прозвонит колокол. Ровно в полночь он ударит снова, и мы начнем поход. Так или не так?

– Так.

– Тогда подписывайтесь.

В пустом дверном проеме показался Гарабомбо. Он сутулился, словно вдруг постарел.

– На чем порешили?

– Займем земли двадцать седьмого ноября. В этот день женится Ремихио-лизоблюд. Власти и помещики напьются. Двадцать восьмого – воскресенье. В понедельник – День войск запаса. Власти будут на параде. У нас четыре дня. Помещики смогут прискакать только во вторник.

– Хорошо.

Он постарел. Он затрясся, но, крепко охватив себя руками, сдержал озноб. Гарабомбо дрожал с минуту (ему исполнилось сто тридцать лет).

– Свободными будут не только Чинче, Пакойян и Учумарка! – крикнул он. – Общины пройдут по всему Паско! Когда хоронили Ранкас, выборные поклялись в Хунинской пампе, что поместий не будет. Знайте, «Дьесмо» обречено! Андаканча обречена! И Помайарос, и Скотоводческая Компания – все обречены на гибель! – Он яростно швырял названия поместий: – Чакапампа обречена! Парья обречена! Уирин обречен! Чикипарай обречен! Уанка обречена! Анаскиске обречено! Парьямарка обречена! Янамате обречено! Харрия обречена! Все поместья Паско встретят утро без хозяев. Кончились наши беды!

(Сто сорок, он обречен.)

Гарабомбо опустил голову. Шея его напряглась, стариковские жилы проступили на ней.

Кайетано засмеялся, и всем полегчало.

– А они-то лягут спать! И Фернандини, и Леркари, и Проаньо, и Лопесы! Я увижу, как плачет Игнасио Масиас! Ах ты, гадюка! Не видать ему Уткуйяку, и Ранракалчи, и Коноканчи, и Скотоводческой Компании!

Высокомерный Игнасио Масиас, бывший министр земледелия в кабинете Прадо, владел в Паско сотней тысяч гектаров.

– Ты посмеешься под землей, Хорхе Паласиос! – злобно крикнул Эпифанио Кинтана.

Паласиоса, кровожадного и похотливого владельца Уткуйяку, схватили его собственные надсмотрщики. Он провисел трое суток, но не одумался и снова взялся за свое. Наконец труп его нашли на берегу Рио-Бланко.

– Кончилось их время! Больше им не кричать «все мое»! Оград не будет! Никто не остановит нас!

В голосе Гарабомбо слышалась дрожь земли, залитой грозным прибоем босых ног.

Всех охватил трепет. Все знали что выборные давно думают вернуть землю, но никто не догадывался о размахе движения. За одну ночь сметут с лица земли двадцать поместий! Знамена общин взовьются над двумя сотнями тысяч гектаров! Все смотрели на Гарабомбо, зодчего непобедимой мечты, Даже Корасма ему завидовал! Когда-то Гарабомбо открыл ему глаза. Десять лет прошло с той норы, как Гарабомбо, учивший допризывников, произнес впервые слово «требовать». В то далекое воскресенье, вспоминал Корасма, они маршировали под палящим солнцем, на прямоугольном пустыре, который заменял в Чинче плац, и вдруг появились двое чужих и осел, груженный, корзинами. Хлеб был тогда в их селенье почти неведомым лакомством.

– Р-разойдись! – приказал Гарабомбо.

Они столпились вокруг торговца, на котором были подштанники.

– Хлеб продаете, сеньор?

– Да, мы с женой торгуем хлебом по всей провинции.

– А сколько он стоит?

– На реал четыре буханки.

Особый восторг вызвало печенье. Все накупили хлеба; купил четыре хлебца и Гарабомбо.

– А откуда вы, сеньор?

– Из селенья Тапук.

– У вас там община или что?

– Община.

– Значит, вы из общины Тапук?

– Да. Из семьи Кондор.

– А жена ваша?

– Она тоже из селенья.

– И давно вы хлебом торгуете?

– Обхожу все селенья хотя бы раз в год.

Он спрятал медяки, погрузил на осла корзины и удалился.

– Спрятать хлеб! – приказал Гарабомбо. – Стройся!

Они опять построились.

– Он вот из общины Тапук. А вы, ребята, откуда? Скажите честно.

– Мы из Чинче…

– Я из поместья Чинче…

– Я здешних помещиков…

– А ты сам откуда?

– Тяжело говорить.

И Гарабомбо опустил голову.

– Ты нам верь, сеньор, мы не выдадим!

– Я тоже из поместья Чинче, но меня выгнали. Нельзя так, братья! Мы, думаю я, доброго рода, мы сильны, но мы – в рабстве. Этот дядька в подштанниках – из общины, он может повсюду ездить, он сам себе хозяин. Кто лучше? И что лучше – быть рабом в поместье или членом общины?

. – В поместье лучше, – сказал Криспин.

– Почему?

– Надежней.

– Это как?

– Хозяин в обиду не даст.

– Нет, сеньор инструктор, – вступил в разговор Игнасио Айяла, – лучше в общине.

– А почему?

– Она свободна, она себе хозяйка. Хотят общинники что-то делать – и делают: ездить хотят – ездят, уйти захотят – уйдут. А мы – привязанные. Как помещику вздумается, так и будет.

– Ну, так что же. лучше? Кто за помещика, кто за общину? Поднимите руки!

Почти все были за общину.

– Братья, в гимне поется, что мы свободны, А мы не свободны, мы рабы. Свободен сеньор Кондор. Мы – скот на привязи. Подумайте об этом!

Ветер вздымал вихри бурой земли.

– Свободные мы или рабы?

Почти все сказали:

– Рабы.

– Тогда что же нам делать?

Они ответили:

– Нечего!

– Нет, ребята, сделать можно, я вам сейчас объясню. – Он вынул книжку. – Ребята, вот конституция Перу. Здесь в статье 211 сказано: если у индейца нет земли, он может ее забрать.

Он обошел строй, показал всем статью. Грамотные с трудом читали, неграмотные слушали.

– В следующее воскресенье мы об этом подумаем вместе. Пока думайте дома. Разойдись!

Однако на следующее воскресенье плац окружали надсмотрщики. Суровые, не снисходящие до взгляда, присутствовали на ученье и зятья № 1 и № 4. Вмешаться они не могли. Ни один помещик не посмеет вмешаться в строевые занятия. Гарабомбо объяснил попроще, что такое боевой расчет, Зятья не шелохнулись. Безразличные к солнцу, к занятиям, к диким уткам, которые летели на горные озера, они стояли грозными истуканами, пока ученья не кончились. Только через пять недель, в страшный дождь, Гарабомбо сказал своим ребятам,…

Корасма вспомнил все это и встал. Теперь и ему казалось, что он сбросил тяжкую ношу.

– Бог нам в помощь! – крикнул он. Голос его изменился. – Я просил разрешения собрать общину в Янауанке пятнадцатого ноября. Сказал, что хутора хотят основать общие хозяйства. Вот мы и соберемся. Если что случится, мы друг другу скажем. Тогда и назначим, в каких местах войти в поместья.

– Да как войдешь? Как ты скажешь? Там жандармов поставят!

– Я скажу, где будут скотные дворы. Какие места назову, через них и войдем. Вы поймете.

О скалы Чулана разбивалась вечерняя мгла.

Надсмотрщики охраняли границы поместий еще строже, чем обычно. В Чинче наведался пьяный Сиксто Мансанедо. Чуть ли не целый вечер он пил и мочился у дверей. Никто не ответил на вызов. Приказ был точен: ни под каким предлогом, никак не отвечать на наглость. Терпеть, и все! Первые пятнадцать семейств спустились в Янауанку. Кайетано, Куэльяр, де ла Роса, Моралес и Корасма загодя раздали подарки: начальству – телят и козлят, сержанту Астокури – мешок жареного мяса. Это смягчило его. Разрешение подписали. Эрнесто Моралес и Хавьер Уаман привели с утра пораньше народ из Чипипаты, а немного позже пришел и Карауан, ведомый Карлосом Веласкесом и Эпифанио Кинтаной. Впереди шли дудочники, и звуки их предваряли цокот копыт. Сержант, щеголявший сапогами на площади, встал со скамьи.