Итак, наступило это число. И этот час.

— Тебе не страшно? — спрашивает Вика, моя жена.

— Опасаюсь только гадальщицы Александры Филипповны. Пяти углов.

Стоим у окна на восемнадцатом этаже в современном с габаритными огнями многоэтажном доме на проспекте Калинина. Медленно падает длинный безветренный снег, будто медленно, не спеша связывает, соединяет настоящее с прошлым. Снег чист и светел, он создан для праздника и надежд. Сверху виден на Малой Молчановке небольшой, деревянный, с мезонином в три окна дом и низенький забор с калиткой. Виден с нашего восемнадцатого этажа и кусочек старой арбатской улицы. Я прижался лбом к холодному стеклу, стою и думаю, проверяю себя еще и еще раз: все ли мы с Викой учли по адресам, по датам, по времени? В эту зиму те, кто жил на старом Арбате и на Малой Молчановке, должны встретиться. По нашей воле.

У первого из них — старшего — было веселое, легкое имя. Прозвищами (собрикетами) были Сверчок, Егоза, Француз — вследствие особого знания французского языка и увлеченности французскими просветителями. Любил бегать, прыгать через стулья, играть в кегли. Мог вскочить на стол, улечься на нем, схватить перо и бумагу и со смехом начать писать стихи. Мог писать стихи, сидя на кровати с поджатыми ногами, или «едучи в коляске», или в момент шумных бесед, едва присев где-нибудь, или просто впотьмах. Его еще называли Бесом.

— Здравствуй, Бес!

Он нарисует себя и рядом — беса. Автор «Истории государства Российского» Николай Михайлович Карамзин скажет ему:

— Пари, как орел…

Жуковский:

— Ты имеешь не дарование, а гений. — И потом еще напишет: «надежда нашей словесности». И потом еще скажет: — Сверчок моего сердца!

Кто-то назвал его «Шаловливое чадо музы».

Боевой офицер и поэт Константин Батюшков:

— О! Как стал писать этот злодей!..

Князь Петр Андреевич Вяземский шутя предупреждал:

— Задавит, каналья…

Злодей, Каналья, Шаловливое чадо музы и Надежда словесности отвечал, что он всего лишь ударяет о наковальню русского языка и получаются стихи. В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое чаще невпопад.

У второго из них — младшего собрикетами (прозвищами) были Любезный маленький гусарик и Маёшка. Это в юнкерской школе. «Monsieur Mayeux» популярный персонаж французских карикатур, который отличался задором, остроумием и резкостью суждений. Младший любил играть в горелки, серсо, «изображать всех в карикатурах», сочинять забавные стихи-шутки, которые неожиданно теряли рифму, хромали. Мог писать стихи, стоя на коленях перед стулом. Если под рукой не оказывалось бумаги, писал на страницах «Почтового дорожника» или на дне пустого выдвинутого ящика стола. И тоже была в нем излишняя смелость с застенчивостью, и тоже часто невпопад. И ударять о наковальню русского языка он тоже умел.

Старший сказал:

— Есть у нас свой язык, смелее!

И вывел русский язык «на широкий простор русской земли для любованья всему народу русскому». Младший потом добавит:

— …как дикарь, свободе лишь послушный, не гнется гордый наш язык.

Старший на вопрос юного лицеиста:

— Где вы теперь служите?

Ответил:

— Я числюсь по России.

А еще старший называл себя Эхом, потому что эхо откликается на человеческий голос. Сказал, что душа его развилась вполне, — он может говорить. Было ему тогда двадцать шесть. В двадцать шесть развилась вполне и душа младшего. К нему уже пришли его песни, которые он «забросил к нам откуда-то с недосягаемой высоты». И даже не просто песни, а «взмах меча, визг пули». Кто из нас с детства, с тех самых пор, как узнал их имена и стихи, не мечтал, чтобы они встретились. Должны. Обязаны. Иначе быть нельзя!

Пути одного и другого шли рядом. Поэтические судьбы одинаковы — обоих уже в детстве посетила богиня песнопений. Старшего — «на слабом утре», младшего, когда он «шести лет заглядывался на закат». Все им было дано — талант и «гремящая слава», но личная встреча не дана была. Нет. Хоть бы один-единственный раз в жизни они где-нибудь встретились бы, сошлись, и хоть бы один-единственный раз в жизни один из них прочел бы другому хоть одно-единственное стихотворение, сказал бы хоть одно-единственное слово. Нет. Не случилось такого. Их иногда разделяли всего лишь сотни метров и не дни, а часы, может быть, и минуты: минутой бы раньше, мину той бы позже… Это чтобы поговорить друг с другом, а не просто увидеть в толпе.

Младший сказал о старшем:

— Наш лучший поэт.

Старший сказал о младшем:

— Далеко мальчик пойдет. — И, прочитав некоторые стихотворения, признал их «блестящими признаками высокого таланта».

И мальчик, когда погиб старший, написал шестнадцать беспощадных строк. Своему родственнику Николаю Столыпину, имевшему неосторожность отозваться о погибшем поэте с улыбкой, выкрикнул:

— Я ни за что не отвечаю, ежели вы сию секунду не выйдете отсюда.

Николай Столыпин смущенно пробормотал:

— Но ведь он просто бешеный. — И вышел.

Белинский восклицает:

— Что за огненная душа…

Оба поэта были дружны с декабристами, и для обоих «правда была святыней». Оба умели презирать и ненавидеть, и оба были «доверчивыми и неосторожными», как большие поэты.

Решая что-нибудь, младший в «старогусарском стиле» подкидывал монету. Старший верил в счастливую серебряную копеечку. Из суеверия боялся перебегающих дорогу зайцев и гудящих самоваров. Большие поэты — часто большие дети.

Мы все бережем о них, все, что сказано или написано, все, что с ними было и чего не было, может быть. Любое предположение, догадку, строку, слово и даже память об акушерке, которая при рождении младшего сказала:

— Своей смертью не умрет.

Они часто бывали у Карамзиных, любили эту русскую семью, проводили в ней лучшие часы, писали и читали стихи. Семья Карамзиных сопутствовала обоим на протяжении жизни. В одни и те же альбомы вписывали на память стихи. Например, дочери Карамзина — Софье. У Гоголя бывали. Младший был у Николая Васильевича на именинах. Жуковский прошел через судьбу каждого из них. Встречались с Белинским, часто — с историком и литератором Александром Ивановичем Тургеневым, с писателем, музыкантом Владимиром Федоровичем Одоевским, с Трубецкими, с семьей Вяземских.