— Тушить шалаш!

Но тушить уже было нечего. Растащили остатки, сложили в кучу оружие бандитов, их вещи.

Банда была ликвидирована.

От реки два милиционера вели под руки здоровенного, густо заросшего детину. Он волочил ногу и матерился. Сзади с ручным пулеметом наперевес шел красноармеец.

— Товарищ капитан,— доложил он.— Второго насмерть. Там лежит. Кажется, главный.

Да, это был Марущак. Бесславной смертью кончил свою жизнь вахмистр, оставив о себе недобрую память.

Их сложили рядом — шестерых убитых вместе со своим атаманом. Юхимчук тоже оказался с ними. Его достала своя же пуля из шалаша.

Подошла группа Сухоручкина от рощи. Крюков оказался серьезно раненным. Его тут же перевязали, стали сооружать носилки.

— Ну, как ты, Петр Мефодьевич?— склонился над ним Смирнов.

Крюков открыл глаза, попытался улыбнуться.

— Ничего... Вот только... на фронт... собирался.

— На фронте ты уже побывал. Быстро в машину его! И в госпиталь, Акимыч,— отыскал он глазами своего шофера.— Чтобы мигом! А этому оказать помощь здесь.

Оставшийся в живых бандит по фамилии Фролкин сидел на пне, вытянув простреленную ногу и покачиваясь, как маятник, вперед-назад, глухо стонал и продолжал матерно ругать себя, «этого старого хрена Марущака», красноармейцев.

Смирнов приказал осмотреть район, но Фролкин подозвал его и сказал:

— Не теряй время, капитан. Семеро нас было.

Это же подтвердил и бакенщик, которого задержали в доме. При обыске в подполье и на чердаке обнаружили несколько ящиков с патронами и гранатами, десяток винтовок. Боеприпасы были взяты с сожженной у станицы Варениковской машины.

Первые показания захваченный бандит дал уже в пути. Ему смазали йодом рану, перебинтовали ногу, и он перестал стонать и чертыхаться. Фролкин — дезертир, в банде с осени 1941 года.

— Скажите, Фролкин, какие у вас были связи с другими группами?— спросил Смирнов.— Есть ведь кроме вашей и другие?

— Одну группу знаю. Но она не хоронится, как мы. Старшим там у них какой-то интендант. Среди военнослужащих ходит открыто, а фактически занимается, в общем, своими делами. Был он как-то у нас. Наш старик к этой встрече готовился очень тщательно. Побаивался почему-то его. А тот прибыл к нам — этакая важная птица с кубиками в петлицах. Вел себя высокомерно, высказывался начальственным тоном. А вот их разговора, не обессудьте, не знаю: меня они, как только начали о своих делах говорить, из шалаша выпроводили. Велели никого не впускать, даже наших.

Смирнов задумался. Что это? Фантазия бандита, вымаливающего себе жизнь? Кто этот «интендант» и какова его роль? Непоследовательные и сбивчивые показания Фролкина не прояснили этого.

... Допрос захваченного длился не один день. О себе и обстоятельствах, при которых он стал бандитом, Фролкин рассказывал неохотно, скупо. Бывший грузчик одного из приморских рыбокомбинатов. За четыре года до начала войны был осужден как расхититель готовой продукции. Пока отбывал срок наказания, жена вышла за другого и уехала с ним в Сибирь. Из заключения вернулся досрочно, по амнистии. Несколько месяцев промышлял случайными, сомнительными заработками. А когда его образом жизни заинтересовалась милиция, поступил в порт на штатную работу, но проработал недолго — началась война. Через несколько дней он был мобилизован на военную службу. Сразу после зачисления в маршевую роту и отправки в действующую армию стал думать о побеге. Насмотрелся на потоки раненых, несколько раз побывал под бомбежкой. Во время одного налета вражеской авиации и ушел. Скрывался один в глухих местах, пока однажды не набрел на двух таких же, как и сам, кормивших комаров и вшей в прибрежных плавнях. Поняли друг друга без особых объяснений. Те двое предложили ему примкнуть к их «куреню».

— Много не обещаем,— сказал один из них,— но пожрать будет что, да и запить чем найдется. Добудем.

Так из дезертира Фролкин превратился в бандита. Скрываясь от людей, «воинство» но ночам выходило в село на добычу. Брали где без хозяев, а где и при них, угрожая оружием.

Наступила осень. Один из них, в прошлом житель этих мест, вспомнил о какой-то дальней родственнице, одинокой старухе, которая обитала недалеко в селе. Убедившись в надежности старухи, переселились к ней. Зимовали в подполье.

Как-то, потчуя постояльцев ужином, хозяйка сожалеючи поведала, что они, горемычные, мол, здесь не одни такие. В село за последнее время стал наведываться здешний станичник, вахмистр Марущак, который, бог знает, сколько уже прячется от Советов. Она и устроила им встречу с ним.

Вахмистр начал без обиняков:

— Кто вы и ваше прошлое меня не интересует. По мордам и фракам вижу, что за господа такие. Желаете — присоединяйтесь к нам. Будем гулять вместе. Кто продается энкаведистам — из-под земли достану. Пока в этих местах жить станем, дальше будет видно.

На новогодней попойке у бакенщика Никифора Гнилицкого «атаман» познакомил их еще с тремя своими «вольными казаками», как он их представил. Так их стало семеро. Из схрона от старухи они вскоре ушли и обосновались в доме этого бакенщика.

— Какая же была цель у вас? Что намеревались делать, кого ждали?— спросил Смирнов.

— Программы, как говорил атаман, никакой. Главная цель — выжить, ждать, когда переменится власть. А пока это совершится, где можно гадить большевикам. А там — придут немцы...

Прочитав показания Фролкина, Васин и его сотрудники заинтересовались главным: на каких условиях «атаман» и «интендант» сообщничали, для каких целей встречались? О том, что в эти края заброшен шпион абвера — «посол» и что действует он под видом интенданта, Васин уже знал. Вот только где он действует? И почему с ним был связан Марущак, на какой основе базировалась эта связь? Нельзя ли воспользоваться тем, что Фролкин один раз видел «интенданта» (может быть, и не раз) и знает его в лицо?— размышлял Васин.

Фролкин, когда Смирнов его спросил, мог бы он узнать « интенданта», ответил:

— Я скажу, но гарантирует ли это мне жизнь?

— Это решит суд. Но помощь ваша, безусловно, зачтется.

— Темно уж было, лица его я не рассмотрел, врать не хочу. Но в шалаше горела коптилка, и я хорошо запомнил родинку у него на скуле, снизу. Я как раз нагнулся прикурить от коптилки, она на ящике стояла. А этот интендант... как же он сидел... ага, вот так, правым боком. Все верно, родинка с правой стороны на подбородке, снизу...

В станице Кущевской, что раскинулась на реке Ея вдоль железнодорожной магистрали, ведущей на Батайск и Ростов, разместился фронтовой госпиталь, в котором залечивали раны командиры и бойцы, воевавшие в Крыму.

Шли бесконечные разговоры о былых боях. «Лежачие», прикованные к кровати, и «ходячие»,— выздоравливающие — они были очень разные по возрасту, по характеру, по национальности. Но было одно, объединяющее этих людей,— оптимизм, вера в то, что, несмотря на трудные бои, на отступления, враг будет побежден. И многие мучались больше от вынужденного безделья, чем от ран, с нетерпением ждали радиосводки о положении на фронтах. Радовались, если слышали, что на каком-то участке враг остановлен, скрежетали зубами при сообщении, что враг где-то еще продвинулся, занял какой-то участок нашей территории.

Несмотря на бдительность врачей, мало-мальски залечившие раны норовили сбежать на фронт, и некоторым это удавалось...

В одной из палат, на второй кровати от дверей лежал мужчина лет пятидесяти. Он не вступал в разговоры, только слушал, что рассказывали бывалые, хотя и молодые воины. Ведь иные отступали с боями в кубанские края с самой границы.

Это был Петр Мефодьевич Крюков, получивший пулевое ранение в бедро при ликвидации банды. Крюков слушал, сравнивал рассказы с тем, что пришлось пережить ему в гражданскую, и думал про себя: да, большая война идет, не сравнить с прошлой.

— А вы, батя, тоже воюете?— спросил молоденький красноармеец с соседней койки.