Она, сама не зная зачем, может быть, ведомая чисто женским инстинктом прижаться к самому сильному и уверенному, поползла к Корзуну. Он обернулся. Красное лицо его было в поту.

— В обороне не продержимся,— прохрипел он и вскочил.— Вперед! — И цепь, подброшенная его голосом, вскочила.

Они отбросили егерей и ушли, унося раненых и большую часть отбитого у фрицев имущества. Немцы на этот раз действовали небольшими силами, и отряд вырвался из кольца. В ту же ночь Корзун нашел ее среди санитарок и увел подальше в лес. Она отдалась ему, не сопротивляясь, и с этой ночи лицо его опять стало казаться ей самым дорогим, самым мужским лицом на свете.

У него всегда были женщины Теперь он бросил всех. Он любил ее и сам вслух удивлялся немыслимой своей измене прежним привычкам. Он любил ее нежно и страстно, и она вся полыхала, встречая его, возвращающегося с задания, потного, багрового, в окружении своих нахалов разведчиков. Через две недели его, раненого, взяли немцы. Еще через два дня повесили на сельской площади. Он умер, как и жил: бесстрашно матерясь и не отворачивая шею от петли. Говорят, перед смертью крикнул: «Альке передайте...», а что передать, никто не узнал. Петля захлестнула горло.

Два с половиной года она проходила мимо мужчин, как мимо стен. Ни взгляды, ни слова, ни улыбки не останавливали ее. В сорок четвертом была тяжело ранена. Выжила, поработала в Главном штабе партизанского движения, в конце войны демобилизовалась. Поступила в геологоразведочный институт. Отец у нее был геолог, она давно тянулась в тайгу.

В конце первого семестра у них выступал один из лучших геологов Севера. Рослый, с грубоватым толстогубым лицом, с далеко ушедшими серыми небольшими глазами. Он говорил размеренно, точно, и что-то в нем напоминало Альбине о том, другом, который уже никогда не мог встретиться с ней в этой жизни. После звонка она подождала геолога.

— Возьмите меня в свою партию,— сказала она.

— А с учебой как?

— Потом выучусь.

Он посмотрел на нее жесткими серыми глазами и кивнул:

— Считайте — зачислены.

Это был Порхов.

...Она сидела в палатке. В лагере было тихо. Порхов увел рабочих наверх распределять канавы и шурфы. Она сменила гимнастерку на геологическую рубаху с колпаком, взяла накомарник и вышла.

Пахло утренней свежей землей и солнцем. У провиантской палатки на пне сидел завхоз и рассматривал карту. Увидев ее, позвал:

— Альбина Казимировна, на минутку! Поглядите, куда мы зашли.

Она взглянула на карту. Ее угол, на который завхоз указывал, был весь в густых коричневых разводах. Горные хребты, похожие на позвоночники огромных животных, оплетали узкую зеленую котловину.

Завхоз повел смуглым пальцем по вычерченной карандашом ломаной линии:

— Позади два перевала. Впереди — тоже два. Ежели будем бурить, как бурили, маршрут не пройдем.— Он улыбнулся, но в глазах его была тревога. Думаю так: или шуровать назад, или спускаться к границе. Тянуть тут — погибель.

— Надо нащупать жилу,— сказала Альбина, с тревогой подсчитывая по карте расстояние.— Для чего мы сюда пришли? Нет, придется бурить, рвать, а потом спускаться на юг.

— Альбина Казимировна,— сказал завхоз.— Ноня середина июня, работы у нас плохо идут, набрали мы ребят — хуже некуда, я за это ответен. Надо вертаться. Тут,— он накрыл карту ладонью,— нам одна только обчая могила.

Альбина прикрыла глаза ресницами. Да, положение сложное, но говорить с Порховым безнадежно.

— Плохо работают,— согласилась она.— И что это за четверка, Корнилыч? Драку организовали, канавы вычищают так небрежно, что трудно составить картину, а за образцами полезешь, хоть заново за них отрывай...

— Просмотрел, Альбина Казимировна,— ответил завхоз и отвел глаза: — Пашка, дьявол, с пути сбил. Примай, говорит, те, мол, еще работники!

— И Пашка ваш лодырничает,— сказала Альбина.— Вы уж сами его подстегните. Сам знаешь, как много сейчас зависит от рабочих. Алексея же не свернешь. Он будет медлить здесь, если ему не все будет ясно в образцах, ни риск, ни уговоры его не стронут.

— Это уж точно,— вздохнул завхоз. И опять заговорил о своем брате:

— Почему это людям так выпадает: у одного до самой смерти все в полном ажуре, у другого — с измальства сплошные камни на пути? Отец давно у нас помер. Я ишшо малой был, а Пашку из-под лопуха не приметишь. Стал я за старшего. Рос малец и ничего, однако, рос. Со школы ниже четверок не приносил. А тут война. Ему тринадцать, а я на фронте. Огольцы, они народ какой известно. Стырили что-то с военного складу. Им — колония. И пошло. Вышел он в сорок четвертом, кого-то пырнул, опять в тюрьму. Теперь мужику двадцать лет, а он уж полжизни, почитай, по лагерям терся. Вот после этого и скажи, от бога, что ли, такое завещано. В чем он, Пашка мой, виноватый?

Думая о его словах, Альбина шагом поехала в голец. Да, сложная судьба была у многих. И все это надо было знать и учитывать, Но как учитывать, когда сейчас от работы каждого зависела судьба всех? Три часа дня, а еще не пробиты шпуры вдоль всей канавы, к закладке аммонита не приступали. Когда они вычистят канаву? На рассвете, что ли?

— Почему не работаете? — спросила она лежавшего на травке Хоря. Тот медленно поднялся, зевнул. Кепочка была насунута почти на самые брови, небольшие серые глаза умно и цепко щупали ее из-под белесоватых ресниц.

— Перекуриваю,— сообщил он, нагло усмехаясь.— По закону положено.

— Вы должны сегодня кончить канаву, а я не вижу, чтоб успели.

— Значит, завтра кончим,— сказал он с той же наглой усмешкой.— Вы-то чего тревожитесь?

— Беритесь-ка за кувалду,— приказала она, садясь на лошадь,— и вот что, Жуков, если в срок работу не закончите, пеняйте на себя, выгоним из партии. Останетесь здесь один,

Она ударила Серко каблуками, и тот послушно понес ее к другому краю канавы. Длинный, узкоплечий Шалашников жалко моргал, глядя на нее. Лицо его было в пыльном поту.

— Отстаете, Шалашников,— сказала она строго.— Другие уже рвать собираются, а вы еще не забурились как следует.

Теперь надо было проверить остальных канавщиков. Почти все работали плохо. Особенно Пашка и Аметистов. У Косых и Шумова дела шли лучше. Она подъехала к канаве Колесникова и Соловово и увидела, что Колесников лежит, раскинув на траве свое большое, обнаженное до пояса тело, и что-то рассматривает. На лице его, всегда казавшемся ей угрюмым, и даже высокомерным, было выражение детского любопытства и ожидания. Он смотрел на белку, которую во все свои блестящие бусинки разглядывала кабарга. Золотистая шерстка ее отсвечивала на солнце, она стояла в кустах, расставив ноги и вытянув милую мордочку с настороженными ушами. Альбина переступила, хрустнула палая ветка, кабарга рванулась и, зашуршав кустами, вынырнула далеко на поляне и снова исчезла среди листвы. Тотчас взвилась и перекинулась на соседнее дерево белка. Застыла столбиком и пошла виться, скакать и взмывать среди стволов.

— Ух,— сказал Колесников, садясь.— Как в тайге интересно.

— Вы здесь первый раз? — спросила Альбина, отходя к лошади.

— Не первый,— ответил он,— но до этого как-то не удавалось вникнуть.

Он шел рядом с ней. Высокий, с просветленным и спокойным лицом, поглядывая на нее, мягко и дружески улыбаясь глазами. Она села в седло. На душе было так нежно, так изматывающе хорошо, что она не выдержала, улыбнулась ему, но бее же сказала:

— Наблюдение за флорой и фауной — это прекрасно, но как быть с канавой?

Он взглянул на нее, ничего не ответил и вернулся к канаве. Через секунду из нее начали вылетать земля и дерн. Темноволосая его голова то исчезала, то взлетала над бруствером.

Альбина немного подождала, сама не понимая чего. Потом тронула лошадь. Навстречу выехал всадник, это был Порхов. Он смотрел на нее угрюмо и спокойно, и вороной его шел неторопливо, удержанный властной рукой. Они съехались.

— Прогуливаемся? — спросил он.

— Жду, пока можно будет собрать образцы,— ответила она.