Появилось много людей, не похожих на коренных жителей Ленинграда — по одежде, по манере разговаривать и держать себя. Звучит финская, эстонская, латышская речь. В последние дни июня в город начали прибывать железнодорожные составы и пароходы с эвакуированными из Прибалтики, Карелии и пограничных районов области. Они здесь проездом.

Началась отправка в глубь страны заводов и научно-исследовательских институтов, имеющих общесоюзное хозяйственное значение. В связи с этим железная дорога, идущая на восток через Мгу, Волхов, Череповец, Вологду, сильно перегружена. Поэтому очень медленны темпы эвакуации той части населения, которая не сможет участвовать в обороне города.

Ленинградцы привыкли к равномерному стуку метронома. В перерывах между радиопередачами он звучит беспрестанно, напоминая о постоянной опасности воздушного нападения. А во время тревоги ритм его становится учащенным. Репродукторы, установленные на улицах, не выключают круглые сутки.

Постепенно меняется и облик Ленинграда. Вы уже не увидите блеска золота на гигантском куполе Исаакиевского собора, на шпилях Петропавловской крепости и Адмиралтейства. Крупнейшие предприятия, многие мосты, водопроводные и электрические станции, другие важные объекты тщательно замаскированы. Район Смольного, если смотреть на него сверху, превращен в лесопарковую зону. Еще на дальних подступах к зданию натянуты гигантские маскировочные сети с темно-зелеными лоскутами, изображающими деревья.

И еще одна удивительная примета появилась в те дни на улицах. На Невском и Литейном проспектах, на других магистралях прямо на тротуарах раскинулись широкие столы с книгами, еще пахнущими типографской краской. В Ленинграде, как известно, мощная полиграфическая база, снабжающая своей продукцией всю страну. Вывозить только что изданные книги было невозможно из-за перегрузки железных дорог военными перевозками. И вот смекалистые книготорговцы решили выбросить их на местный рынок. Но если бы они сделали это обычным путем, через магазины, на это никто не обратил бы внимания. А тут решили устроить на виду книжные базары, напоминающие людям о лучших днях мирного времени. И о чудо! Вокруг лотков с литературой с утра до вечера толпятся прохожие. Одни подходят, берут книгу и рассеянно вертят ее в руках, как бы не веря глазам своим, и тут же ретируются. Другие невозмутимо перелистывают книжку за книжкой, справляясь о ценах. Быть может, торговля шла не так бойко, как рассчитывали ее организаторы, но внимание она, несомненно, привлекла.

Мне особенно запомнился по удивительному контрасту с окружающим книжный базар на Невском проспекте. Он раскинулся перед самым большим в городе гастрономом (старожилы до сих пор именуют его «елисеевским»). Серые мешки с песком, обшитые тесом, наглухо закрыли зеркальные витрины магазина. Мрачное сооружение как бы вопиет об опасности. А рядом яркие весенние краски на книжных обложках.

Все дело в том, что в Ленинграде издавалось особенно много книжек для самых маленьких читателей. Здесь в содружестве с С. Маршаком, К. Чуковским, Б. Житковым, В. Бианки работали Е. Чарушин, А. Пахомов, Н. Тырса, В. Конашевич и многие другие художники.

Пульс творческой жизни в городе не замирал ни на минуту. На второй день войны ленинградцы отметили 50-летие знаменитой балерины Е. М. Люком торжественным юбилейным спектаклем в театре оперы и балета имени С. М. Кирова. В тот же день состоялось собрание общественности в новом ТЮЗе, посвященное 100-летию со дня гибели М. Ю. Лермонтова, а еще через несколько дней — традиционный выпускной вечер Ленинградского хореографического училища. Корреспонденты «Смены», побывавшие на торжествах, рассказывали, что прошли они при большом стечении публики. Артистам устроили овацию, вызывали без конца.

Не прекращали своей деятельности театры, концертные залы, кинематографы. Режиссеры, художники, актеры и музыканты готовили новые спектакли и программы, созвучные времени. И люди шли сюда, чтобы еще раз — быть может в последний! — насладиться вечной красотой, склонить голову перед творениями человеческого гения, которым угрожали современные варвары. И артисты, чувствуя, как признательны им люди за эти короткие часы общения с прекрасным, играли с необычайным вдохновением.

Дыхание фронта все чаще давало знать о себе. Начиная с 27 июня, на улицах появились машины с эвакуированными детьми. Отправляли дошкольные учреждения — сады и ясли, детские дома. При школах и предприятиях создавали интернаты и во главе с педагогами вывозили из города. В основном на восток, в Кировскую, Свердловскую и другие области.

С интернатом ленинградских журналистов и мы с женой провожали своих мальчиков в Ярославскую область — под Углич. Перед отправкой возникли непредвиденные осложнения. Старший Миша в раннем детстве тяжело болел и требовал постоянного присмотра. Жене врачи ехать запретили — она ждала ребенка. Я едва уговорил поехать с ребятами свою мать, она не хотела расставаться с отцом и младшим братом, только что окончившим среднюю школу. Боялась, что они, привыкшие к ее заботам, не выдержат трудностей.

В первых числах июля, наскоро попрощавшись с моими дорогими путешественниками, я утром отправился как всегда в редакцию, рассчитывая приехать на вокзал к отходу поезда. Но то, что я увидел на площади перед Московским вокзалом, не поддается описанию. Она была запружена детьми, начиная с двухлетнего возраста. Чтобы не растерять в этой суматохе ребят, тех из них, кто постарше, заставили взяться за руки. В воздухе стоял рев, раздавались нервные выкрики воспитательниц, еще не знакомых, как следует, со своими подопечными. Меня охватило отчаяние. Побродив с час в лабиринте этих детских верениц, я так и не нашел своих мальчиков и подавленный вернулся в редакцию. Поздно вечером позвонила жена и рассказала, как трагично прошло прощание, сколько горьких слез было пролито при расставании.

За первые десять дней эвакуации из города вывезли 235 тысяч детей. Каждый, провожая своего малыша, сознавал, конечно, что это неизбежная, вынужденная мера, но в душе не мог примириться с необходимостью расстаться с самым дорогим для него существом. И посылал проклятия на головы тех, кто затеял кровавую бойню.

На другой день после отправки ребят у меня произошла интересная встреча. Вечером, побывав у отца, который теперь, после отъезда матери, оставался в известной мере на моем попечении, я решил навестить наших родственников — Окуневых: старшую мамину сестру Анфису Петровну — тетушку Фису, как мы ее звали, и ее мужа Николая Анисимовича. Благо это было совсем рядом — на той же Песочной улице, где жили мои родители, в доме на углу Кировского проспекта. В раннем детстве, когда отец был на германском фронте, а мать работала на заводе военно-врачебных заготовлений, я целыми днями находился на попечении тетушки, добрейшей женщины. Она, как и моя мать, выросла в вологодской деревне, не имела никакого образования, но была человеком умным и чутким от природы, превосходной хозяйкой, пекла вкуснейшие пироги, и я, став взрослым, по-прежнему любил бывать у нее в гостях. Последние пятнадцать лет тетушка была прикована к постели, но это не мешало ей быть, как и прежде, жизнерадостной, бодрой, вечно смешить нас своими удивительно колоритными рассказами, которые она придумывала тут же, экспромтом. Героями этих рассказов были обычно мы, ее гости.

Дядюшка, Николай Анисимович, был человеком любопытным и своеобразным. Столяр-краснодеревщик самой что ни есть высокой квалификации, он с мальчишеских лет работал на питерских заводах. С той поры, как я его помню, он всегда живо интересовался политикой, стремился проникнуть в ее «извилины» и «тайники», любил потолковать и поспорить на эти темы. В последние годы он частенько ворчал, если что-нибудь ему было не по нутру. Но, боже упаси, если кто-нибудь в этот момент вздумал бы его поддержать. С удивительной непоследовательностью он обрушивался на подобного «союзника». Причем аргументы находил неотразимые.