— Вы уверены, сэр, что все в порядке?

— О, все идет отлично! — бросил Харрингтон. — Я задержался у Седрика Мэдисона, в редакции «Ситуации». Это на редкость приятный человек.

— Тогда, сэр, если не возражаете, я пойду спать. Теперь, когда я знаю, что вы дома, мне удастся заснуть.

— Идите, идите, дружище. — Харрингтон тепло потрепал Адамса по плечу. — И спасибо, что подождали меня.

Харрингтон остановился возле дверей своего кабинета, провожая взглядом Адамса, с трудом поднимавшегося по лестнице. Затем вошел в комнату и включил свет.

Изолированный от внешнего мира в своем старом уютном кабинете, пропитанном восхитительным ароматом интимности, он уселся в глубокое удобное кресло и пробежал взглядом по рядам переплетенных в кожу книг, по аккуратно прибранному письменному столу, старым, зовущим к себе креслам, потертому пушистому ковру.

Он снял пальто и небрежно бросил его на стул. При этом он заметил, что из кармана пальто, оттопыривая его, торчит сложенная в несколько раз газета.

Заинтересовавшись, он извлек газету из кармана и развернул ее. В глаза ему тут же бросился набранный крупным шрифтом заголовок.

Комната вокруг него сразу изменилась. Изменилась мгновенно и кардинально. Это уже не было тщательно ухоженное святилище, предназначенное для исполнения торжественного обряда написания книг. Это был обычный рабочий кабинет человека, профессия которого связана с письмом. Исчезли роскошные, переплетенные в кожу тома, выставлявшие напоказ свои элегантные корешки; вместо них на стандартных стеллажах в беспорядке теснились книги в потрепанных обложках, с вываливающимися страницами. И ковер уже не выглядел старым и пушистым — это было обычное дешевое изделие посредственного качества и почти новое.

— Боже мой! — вырвавшаяся у Харрингтона фраза прозвучала почти молитвенно.

Он почувствовал, что его лоб покрылся испариной, руки задрожали и в коленках появилась неприятная слабость.

Потому что он сам изменился, как изменилась комната вокруг него; точнее, комната изменилась потому, что изменения произошли в его сознании.

Он больше не был последним джентльменом. Он был кем-то более реальным, человеком, в которого уже превращался сегодня вечером. Он снова стал самим собой. И он понял, что это шоковое воздействие оказал на него заголовок статьи в газете. Несколько слов, напечатанных крупным шрифтом, заставили его стать самим собой.

Он огляделся вокруг и подумал, что теперь кабинет стал реальным во всей своей обнаженности. И таким он был всегда, даже в то время, когда Харрингтону представлялся в более романтическом виде.

В этот вечер, впервые за тридцать лет, он нашел себя и тут же снова потерял (он опять покрылся холодным потом, едва подумал об этом). Он потерял себя совсем легко, даже не сознавая того, что с ним происходит, без малейшего ощущения странности совершающегося с ним изменения.

Он отправился на встречу с Седриком Мэдисоном, сжимая в руке эту газету; он решил повидаться с ним без какой-либо определенной цели. Все это слишком походило на то, как если бы его заставили поступить именно таким образом.

Теперь он осознал, что давно ощущал это принуждение. Его заставляли видеть комнату не такой, какой она была в действительности. Его заставляли читать вымышленное имя на незнакомом надгробном камне. Его вынудили поверить в то, что он часто ужинал со своей матерью, в действительности умершей много лет назад. Его заставляли видеть роскошный лимузин вместо ржавой развалины… да и многое другое тоже.

Думать обо всем этом было унизительно, но было и нечто совсем иное за пределами простого унижения: существовал метод и имелась цель; теперь очень важно, исключительно важно срочно понять, каковы же этот метод и эта цель.

Харрингтон швырнул газету на пол и подошел к бару. Взяв бутылку и стакан, он плеснул себе приличную порцию спиртного и залпом проглотил его.

Сначала нужно определить отправную точку, подумал он. Седрик Мэдисон был в какой-то степени именно такой точкой; к сожалению, это еще не все. Вероятно, он был всего лишь несущественным признаком наличия чего-то несравненно более важного; но по крайней мере, с него можно начать рассуждение.

Он отправился к Седрику Мэдисону, и они беседовали несколько дольше, чем Харрингтон рассчитывал. Где-то в ходе этой беседы он изменился и снова стал последним джентльменом.

Используя логику и память, он попытался отыскать какую-нибудь брешь, определить тот момент, в который произошло изменение, но ничего не нашел. Путь был ровным и гладким, зацепиться было не за что. И все же в какой-то точке этого пути он изменился или, точнее, его изменили; в результате он вернулся к этому маскараду, что был навязан ему много лет назад.

Каков же смысл всего этого? Зачем менять жизнь человека, даже скорее всего жизни многих людей?

Может быть, это что-то вроде филантропического предприятия? Страстная потребность делать людям добро, горячее стремление вмешиваться в чужую жизнь…

Или за всей этой историей скрывалось сознательное целенаправленное желание нарушить ход мировых событий, изменить судьбу человечества с целью добиться какого-то четко определенного конечного результата?

Это подразумевало, конечно, что тот, кто действовал подобным образом, кем бы он ни был на самом деле, обладал надежным методом предсказания будущего и способностью выбирать в настоящем наиболее существенные моменты, которые следовало изменить так, чтобы получить в дальнейшем нужный вариант будущего.

Телефон на письменном столе яростно затрезвонил. Харрингтон резко обернулся, испуганный неожиданным резким звуком.

Телефон зазвонил снова.

Он подошел к столу и снял трубку. Это был сенатор.

— Ах, это вы, — сказал он. — Надеюсь, я не разбудил вас?

— Нет. Я только собирался отправиться в спальню.

— Вы, конечно, уже слышали новость?

— Да, по радио, — ответил Харрингтон.

— Белый дом обратился ко мне с предложением…

— Да, конечно, но после этого…

На другом конце провода послышалось дыхание, похожее на хрип, как будто сенатор вот-вот задохнется.

— В чем дело, Джонсон? С вами что-то происходит…

— После этого у меня был посетитель, — словно собравшись с духом, продолжил сенатор.

Харрингтон молчал, ожидая дальнейшего.

— Престон Уайт, — сказал наконец сенатор. — Вы, конечно, знаете его.

— Да, это издатель «Ситуации».

— У него был вид заговорщика. С легким оттенком драматизма. Он говорил едва ли не шепотом, крайне конфиденциальным тоном. Как если бы мы с ним были связаны каким-то секретным контрактом.

— Ну и что же он…

— Он предложил мне, — рявкнул сенатор, едва не захлебнувшись от бешенства, — исключительное право на использование Харви!

Харрингтон прервал сенатора, не совсем отдавая себе отчет в том, зачем он это делает. Он словно боялся услышать продолжение.

— Знаете, — торопливо произнес он, — я помню — это было очень и очень давно, и я был тогда совсем еще зеленым, — как Харви был установлен в редакции «Ситуации».

Его поразило, насколько отчетливым было воспоминание об этом нововведении и последовавшем за этим всеобщем одобрении. Несмотря на то, что публика относилась в общем-то довольно скептически к журналу и взглядам его издателя, известного своим пристрастием к дешевым сенсациям, позволявшим время от времени резко увеличивать тираж. После появления в редакции Харви все коренным образом изменилось. Все или почти все принялись с энтузиазмом читать статьи Харви; даже в наиболее солидных и осведомленных кругах его то и дело цитировали и ссылались на него.

— Харви! — с презрением бросил сенатор. — Счетная машина, набитая дурацкими шестеренками… Механический пророк!

«Вот оно что!» — подумал Харрингтон, неожиданно оказавшийся словно на гребне волны необычного эмоционального подъема. Это было именно то, чего он так отчаянно пытался доискаться.

Потому что Харви действительно был пророком. Каждую неделю он выдавал очередную порцию предсказаний, которые журнал регулярно печатал в специально отведенной для этого рубрике.