— Уайт показал себя на редкость красноречивым и убедительным, — прервал ход его мыслей голос сенатора. — И весьма дружелюбно настроенным. Он предоставил Харви полностью и целиком в мое распоряжение. И пообещал, что будет показывать мне первому все предсказания, как только машина их будет выдавать. Он даже поклялся, что не станет публиковать те из них, которые я по какой-либо причине захочу оставить в тайне.

— И он, конечно, не упустил возможности подчеркнуть, насколько все это будет полезным для вас, — добавил Харрингтон.

Потому что Харви, несомненно, был отличной машиной. Неделя за неделей, год за годом он выдавал абсолютно точные предсказания по любым вопросам.

— Я не хочу даже слышать об этом! — проревел сенатор. — Я не хочу иметь какие-либо дела с этим Харви. Харви — самое отвратительное, что только можно придумать в сфере формирования общественного мнения. Человеческая раса способна на основе своих собственных суждений принять или отвергнуть предсказания какого угодно человеческого пророка. Но наше технологическое общество сумело сформировать у своих членов рефлекс, в соответствии с которым машина автоматически считается непогрешимой. Я полагаю, что, используя человекоподобный аналитический счетный механизм, получивший имя «Харви», чтобы предсказывать тенденции мировых событий, «Ситуация» просто-напросто сознательно влияет на общественное мнение. И я не хочу никоим образом участвовать в этом надувательстве. Я не хочу, чтобы меня могли упрекнуть в том, что…

— Я знал, что Уайт — ваш сторонник, — заявил Харрингтон. — Я знал, что он выступает за ваше назначение, но я…

— Престон Уайт, — бросил сенатор, — опасный человек. Любая влиятельная личность опасна, а в наше время тот, кто способен моделировать общественное мнение, может считаться наиболее могущественным и соответственно наиболее опасным. Я не могу позволить себе вступить с ним в какой бы то ни было союз. За сорок лет службы я не приобрел ни единого пятнышка на репутации — слава Богу! Что произойдет со мной, если кто-нибудь разоблачит этого Уайта? В каком положении я тогда окажусь?

— Его и так едва не разоблачили, — сказал Харрингтон, — когда много лет тому назад им занялась комиссия Конгресса. Насколько мне помнится, свидетельства в основном касались Харви.

— Холлис, — сказал сенатор, — я не понимаю, почему мешаю вам отдыхать. Не знаю, зачем звоню вам. Возможно, чтобы отвести душу…

— Вы правильно сделали, что позвонили, — успокоил сенатора Харрингтон. — Ну и что вы теперь будете делать?

— Не представляю, — с нотками растерянности в голосе ответил сенатор. — Естественно, я выставил этого Уайта за дверь, так что мои руки теоретически ничем не запачканы; боюсь все же, что на этом дело не закончится. У меня после разговора с Уайтом до сих пор ощущается горьковатый привкус во рту.

— Ложитесь-ка вы спать, — посоветовал Харрингтон. — Утро вечера мудренее.

— Спасибо, Холлис. Наверное, я так и поступлю Спокойной вам ночи.

Харрингтон опустил трубку на аппарат, но остался стоять возле стола, чувствуя, что не может избавиться от напряженности во всем теле.

Потому что теперь ему все стало ясно Теперь он знал, и у него не оставалось ни малейших сомнений в том, что он знал правду. Он знал, кому было нужно чтобы сенатор Энрайт возглавил Госдепартамент.

Он подумал, что нечто подобное и можно было ожидать от такого человека, как Уайт.

Ему не удавалось сообразить, каким образом работает вся эта кухня, но если и существовал какой-либо способ обеспечить назначение сенатора, то Уайт был именно тем человеком, который мог отыскать этот способ.

Он устроил все таким образом, чтобы Энрайт, прочитав определенную фразу в одной из книг Харрингтона, продолжал участвовать в политической жизни до тех пор, пока не подошел момент выбора главы Госдепартамента.

А сколько других людей действовали сегодня в нужном Уайту направлении, сколько происходило в мире событий, исход которых был предопределен темными махинациями некоего Престона Уайта?

Харрингтон увидел лежавшую на полу газету, поднял ее, прочитал заголовок статьи и швырнул в сторону.

Они попытались избавиться от него, подумал он, и все закончилось бы для них в высшей степени успешно, если бы его просто отстранили от ставших не нужными занятий — так, наверное, выгоняют из конюшни на пастбище старую лошадь, оставляют там и забывают про нее. Может быть, именно так они и поступали с другими. Но, избавляясь подобным образом от него избавляясь от кого угодно другого, они должны были осознавать возможность появления при этом определенной опасности. Наиболее надежным было бы оставить его на привычном месте, за привычной работой, позволить ему прожить, как последнему джентльмену до конца своих дней.

Почему они не поступили именно таким образом? Не могло ли случиться так, что их возможности имели некий предел? Что вся операция, независимо от ее конечной цели, имела ограниченную сферу воздействия и предел этой сферы уже был достигнут? То есть для того, чтобы взяться за кого-нибудь другого, они должны были сначала избавиться от него?

Если все так и происходило на самом деле, то нельзя исключить, что во всей этой процедуре имелся момент когда они оказывались весьма уязвимыми.

И потом, было еще и нечто другое — смутное воспоминание о выступлении перед комиссией Конгресса, работавшей несколько лет назад. Буквально одна фраза, опубликованная в газетах под фотографией, на которой был изображен крайне удивленный мужчина, один из ведущих специалистов, занимавшихся установкой и монтажом Харви. Из бокса для свидетелей он во всеуслышание заявил, и его слова Харрингтон мог привести почти дословно: «Но, господин сенатор, уверяю вас, ни один компьютер в мире не может сравниться в надежности и быстродействии с тем, на что способен Харви».

Этот факт мог относиться или не относиться к делу, подумал Харрингтон, но его нужно держать в поле зрения; где-то здесь может скрываться его последняя надежда.

Самое удивительное, думал он совершенно хладнокровно, то, что обычная машина может занять место мыслящего существа. Он уже как-то высказался по этому поводу, и довольно едко, в одной из своих книг — он не мог сейчас вспомнить, в какой именно. Как сказал не далее чем сегодня вечером Седрик Мэдисон…

Он вовремя остановился.

В каком-то темном уголке сознания раздался сигнал тревоги, и Харрингтон кинулся к газете, валявшейся на полу.

Он схватил ее, и заголовок сразу же бросился ему в глаза. Немедленно роскошно переплетенные тома лишились своего элегантного облика, ковер сразу же стал грубым и приобрел вид только что доставленного из магазина. И Харрингтон стал самим собой.

Он остался сидеть на корточках, сдерживая рвущиеся из горла рыдания, сжимая дрожащей рукой газету.

Снова то же самое, и снова без малейшего предупреждения!

И смятая газета была его единственным щитом. — Ну-ка, попробуй еще раз! — крикнул он Харви Ну давай, давай! Харви не стал пробовать.

Если, конечно, во всем виноват именно Харви.

Харрингтон подумал, что он, разумеется, не может быть уверен в этом.

Да, он остался практически без защиты, если не считать этой смятой газеты с заголовком из литер высотой пять сантиметров.

Без защиты, с невероятной историей, в которую никто не поверит, если даже он попытается рассказать ее.

Без защиты, так как за спиной у него остались тридцать лет эксцентричного поведения, и теперь любой его шаг покажется не заслуживающим серьезного отношения.

Некоторое время он ломал себе голову, пытаясь сообразить, кто же смог бы помочь ему, но так ничего и не нашел. Полиция ему не поверит, а друзей у него слишком мало, а таких, на кого можно было бы положиться, почти нет, потому что за тридцать лет он завел слишком мало друзей.

Да, конечно, был сенатор, но у того сейчас хватало собственных проблем.

И это еще не все. Они могли использовать против него один безотказный прием.

Харви стоило всего лишь подождать, пока Харрингтон заснет. Он не сомневался, что, проснувшись, снова окажется последним джентльменом. Весьма вероятно, что он им и останется. Он будет последним джентльменом с гораздо большей надежностью, чем когда-либо раньше. Уж если они снова заполучат его, то уж постараются больше не выпускать.