Мы будем называть подобный шаг уходом в Лес, и человека, совершающего его, Ушедшим в Лес. Аналогично слову Рабочий, этот термин также задаёт определённую шкалу, поскольку он размечает не только различные формы и области, но также и ранги поведения. Нет ничего страшного в том, что это понятие уже имеет свою предысторию старинного исландского слова, поскольку здесь оно понимается гораздо шире. Уход в Лес следовал за объявлением вне закона; этим поступком мужчина выражал волю к отстаиванию своей позиции собственными силами. Это считалось достойным тогда, и таковым остаётся и сегодня, вопреки всем расхожим мнениям.

Объявлению вне закона в большинстве случаев предшествовало убийство, тогда как сегодня оно выпадает человеку автоматически, подобно выигрышу в рулетку. Никто не знает, не окажется ли он уже завтра причисленным к группе, находящейся вне закона. И тогда цивилизованная видимость жизни меняется, поскольку кулисы комфортабельности исчезают, сменяясь предвестниками истребления. Роскошный теплоход становится военным кораблём, или же на нём поднимают чёрные флаги пиратов и красные флаги палачей.

Тому, кого объявляли вне закона во времена наших предков, были привычны и самостоятельное мышление, и трудная жизнь, и самовластные поступки. Он и в более поздние времена мог чувствовать себя достаточно сильным, чтобы смириться с изгнанием и быть самому себе не только защитником, врачом и судьёй, но даже и священником. Сегодня всё не так. Люди встроены в коллективное и конструктивное способом, делающим их крайне беззащитными. Они вряд ли отдают себе отчёт в том, что в нашу просвещённую эпоху предрассудки стали особенно сильными. Прибавьте к этому жизнь благодаря проводам, консервам и водопроводным трубам; стандартизированную, повторяющуюся, копируемую. И со здоровьем в большинстве случаев всё обстоит не так уж хорошо. И вдруг происходит объявление вне закона, часто как гром с ясного неба: и вот ты красный, белый, чёрный, русский, еврей, немец, кореец, иезуит, масон, и в любом случае ты гораздо хуже собаки. И вот можно уже лицезреть, как жертвы присоединяются к проклятиям в собственный адрес.

Поэтому было бы полезным описать тому, над кем нависла угроза, то положение, в котором он оказался, и которое он, как правило, не осознает. От этого, пожалуй, зависит выбор способа действий. На примере избирательного процесса мы видели, как хитро скрываются ловушки. Но прежде нужно исключить возможность некоторых ошибок, которые легко могут быть приписаны нашим рассуждениям, исказив их замысел в пользу постановки ограниченных целей:

Уход в Лес нельзя понимать как направленную против мира машин форму анархизма, хотя подобное искушение напрашивается, особенно если этот уход в то же время направлен на связь с мифом. Мифическое без сомнения приближается, оно уже на подходе. Оно и так всегда здесь и в нужный час лишь выносится как сокровище на поверхность. И наоборот, оно ускользает от всякого уже высоко поднявшегося движения, как совершенно иной принцип. Движение в этом смысле есть всего лишь механизм, крик новорождённого. К мифическому нельзя вернуться, с ним встречаются снова, когда время поколебалось в своей основе, в области наивысшей опасности. Что значит не просто виноградная лоза, – но означает: виноградная лоза на Корабле. Растёт число тех, кто стремится покинуть Корабль, и среди них есть как горячие головы, так и добрые души. В реальности это означает сойти с судна в открытом море. И тогда приходят голод, каннибализм и акулы, короче, все ужасы из рассказов о плоте с фрегата «Медуза». Поэтому в любом случае будет благоразумнее оставаться на борту и на палубе, даже если есть опасность взлететь на воздух вместе с Кораблём.

Это предостережение не направлено против поэта, выявляющего значительное превосходство мира мусического над миром технического, как своим творчеством, так и самим своим существованием. Он помогает человеку вернуться к самому себе: поэт и есть Ушедший в Лес.

Не менее опасным было бы умолчать о немецкой освободительной борьбе. Германия из-за своей катастрофы оказалась в положении, предусматривающем переформирование войск. Подобного переформирования не было со времён поражения 1806 года – несмотря на то, что армии очень сильно изменились как в размере, так и в техническом и тактическом отношении, они, тем не менее, по-прежнему основывались на базовых идеях Французской революции, как и все прочие наши политические институты. Подлинная реорганизация войск, тем не менее, состоит не в том, чтобы приспособить вермахт к условиям воздушной или ядерной стратегии. Речь скорее идёт о том, чтобы новая идея свободы приобрела силу и форму, как это происходило в революционных войсках после 1789 г., и в прусской армии после 1806 г. С этой точки зрения, сегодня также, разумеется, возможно развёртывание власти, подпитываемое иными принципами, нежели тотальная мобилизация. Однако, эти принципы не принадлежат какой-то одной нации, напротив, они проявляются в любом месте, где свобода пробуждается. С технической точки зрения мы достигли того положения, когда всего лишь две державы являются полностью автаркическими, а значит: способными на политико-стратегическое поведение, опирающееся на огромные военные средства, и преследующее планетарные цели. Уход в Лес, напротив, возможен в любой точке Земли.

Кроме того нужно упомянуть, что за всем сказанным не скрывается никакой антивосточный умысел. Страх, бродящий сегодня по планете, во многом инспирирован Востоком. Это выражается в колоссальной гонке вооружений, как в материальной, так и в духовной сфере. Как бы это не бросалось в глаза, всё же дело вовсе не в различиях основных мотивов, но в сложившемся международном положении. Русские застряли в той же ловушке, что и все остальные, и даже сильнее, благодаря своей отверженности, если мы примем страх за критерий. Страх всё-таки невозможно ослабить вооружением, но только обретением новых путей к свободе. В этом отношении русским и немцам есть много чего рассказать друг другу; они обладают схожим опытом. Уход в Лес и для русского является центральной проблемой. Как большевик он пребывает на Корабле, как русский – он в Лесу. Его опасность и безопасность определяются этим различием.

Наши намерения вообще не ориентируются на политико-технологические приоритеты и их расстановку. Они преходящи, в то время как опасность остаётся, возвращаясь даже ещё быстрее и сильнее. Враги становятся столь похожими друг на друга, что в этом нетрудно разглядеть маскарад одной и той же силы. Речь идёт не о том, чтобы подавлять проявляющиеся то здесь, то там симптомы, но о том, чтобы обуздать время. Это требует суверенитета. И его можно сегодня обрести не столько в глобальных решениях, сколько в том человеке, который в своём сердце отрекается от страха. Чудовищные меры применяются против него одного, и все-таки они, в конечном счёте, и предопределяют его торжество. Это осознание освобождает его. И тогда диктатуры обращаются в прах. Здесь скрыты едва разведанные запасы нашего времени, и не только нашего. Данная свобода есть тема как истории вообще, так и того, что лежит за её пределами: здесь против демонических царств, там против зоологического хода вещей. Эта свобода созревала в мифах и религиях и она неизменно возвращается, и всегда великаны и титаны появляются с одинаковым превосходством в силе. Свободный сокрушает их; для этого он не всегда должен быть царём и Гераклом. Камня из пастушьей пращи, знамени, которое подняла дева, или арбалета вполне достаточно.

Здесь уместен другой вопрос. Насколько свобода желательна, и даже просто имеет смысл в рамках нашего исторического положения с его своеобразием? Не заключена ли своеобразная и легкомысленно недооцениваемая заслуга человека нашего времени в том, что он всё в большем объёме от свободы отказывается? Во многом он подобен солдату, марширующему к неизвестным ему целям, или строителю дворца, в котором будут жить другие; и это не самая плохая перспектива. Стоит ли отвергать перемены, которые только ещё происходят?