– Просто чудо, что она еще жива, – сказал доктор Фалье седовласому священнику, стоявшему по другую сторону от постели больной.

Оба они не спускали глаз с лежавшей под одеялом девушки. Доктор Фалье прислонился к подоконнику. Окно было слегка приоткрыто, и в большой зал госпиталя вливался удивительно теплый для начала октября воздух. Доктору Фалье хотелось, чтобы под окнами госпиталя росли деревья, но сейчас только и уводишь что серые обветшавшие фасады домов по другую сторону канала Огниссанти да трепыхающееся при порывах ветра белье на веревках перед ними. При всей своей скромности доктор Фалье полагал, что, возглавив этот госпиталь, он превратил его в лучшую больницу Венеции; однако вид из окна на канал оставался удручающим.

Лицо девушки, с резко выступающими скулами, было пугающе бледным; оно напоминало карнавальную маску – еще не тронутую рукой художника, безжизненно-белую. Дыхание девушки было столь слабым, что с первого взгляда её можно было принять за покойницу. Воздух над постелью, казалось, застыл.

– Она походит на…

Отец Аббондио – доктор Фалье обрадовался, вспомнив его имя, – смущенно умолк, не зная, как завершить начатую фразу, с кем сравнить больную, и ограничился тем, что сокрушенно покачал головой.

– Она напоминает человека, истерзанного голодом и теряющего последние силы, – по-деловому закончил доктор.

– Правильно ли мы поступили, привезя ее в Венецию? – озабоченно спросил отец Аббондио.

Его можно было бы назвать интересным мужчиной, если бы не глубоко посаженные под густыми бровями голубые глаза Левый глаз священника отчаянно косил. Доктору Фалье казалось, будто отец Аббондио смотрит на него только правым глазом, а левый в это время бегает туда-сюда – от изголовья кровати к высокой задней спинке.

Доктор Фалье кивнул.

– Безусловно. Вам одному с ее ранами не справиться. Я не думаю, что перевозка в сандало[1] ей повредила. По моим подсчетам, везли ее сюда от западной лагуны примерно часа четыре.

– Она пришла в себя?

Доктор Фалье слабо улыбнулся.

– Она поела и выпила соку. Это особых усилий от нее не потребовало.

– Но ведь она ничего не сказала?

– Нет. Даже если она уже способна говорить… Вполне возможно, что она ничего толком не помнит, – сказал доктор Фалье. Это не вполне соответствовало тому, что он думал, однако у него были свои причины кое о чем умолчать. Он сделал паузу, прежде чем продолжить. – У нее было кровотечение… в нижней части туловища. Весьма похоже на то, будто ее… – Он счел за благо не уточнять, заметив вспыхнувший в глазах священника испуг. – Сколько ей лет? – спросил он.

– Тринадцать, – сказал отец Аббондио, почти не разжимая губ. – Ей предстояло вскоре причаститься Святых Тайн.

– Удалось выяснить, что произошло?

Отец Аббондио покачал головой.

– Похоже, никаких свидетелей происшествия нет. Подворье семейства Голотти находится за околицей селения, – добавил он. – Проселочная дорога у их подворья заканчивается. Так что они живут как бы в тупике.

– Выходит, никто ничего не видел?

– Подросток, который нашел ее, видел военный патруль. Хорватские стрелки, расквартированные в Рузине. Солдаты якобы возвращались с подворья Голотти. Мне известно, что в тот день патрули рыскали повсюду. Прочесывали всю округу в поисках повстанцев.

– Что сказал офицер, который командовал патрулем?

– Карабинеры не имеют права допрашивать офицеров императорской армии.

– А могло быть так, что отец девушки кого-то укрывал?

– Вы насчет того, не испытывает ли он чувства вражды к императору? – Священник позволил себе улыбнуться. Его брови приподнялись и вздрогнули, как ангельские крылышки. – Люди в Гамбараре политикой не интересуются, доктор. Их интересует только урожай кукурузы и овощей. Если они о чем и задумываются, то только о том, как без особых забот и хлопот перезимовать.

– А как насчет восстания венецианцев?

Отец Аббондио помедлил с ответом, а потом сказал:

– Многие арендаторы поставляют овощи императорской армии. Они ничего против австрийцев не имеют. И вообще, солдаты императора не расстреливают ни с того ни с сего ни в чем не повинных итальянцев и дома их после этого не поджигают. Если этот человек в чем-то повинен, его арестовали бы и предали суду, а не расстреляли бы вместе с женой.

– Если это были не солдаты – то кто же?

Отец Аббондио вздохнул.

– Сие мне неизвестно. – Он помрачнел и сурово спросил; – Она выкарабкается?

Священник по-прежнему стоял у кровати, всматриваясь левым глазом в хрупкую фигуру девушки, прикрытую одеялом. Доктор Фалье заметил пятна и бахрому на рукавах сутаны. На него произвело сильное впечатление спокойное и достойное поведение священника. Какое-то мгновение он сомневался, сказать Аббондио о том, что он заметил, или нет. Выбрал последнее. Достаточно будет, если он скажет Аббондио, что девушка не умрет.

Три дня назад во время утреннего обхода девушка, которая сейчас не открывает глаз, секунды две-три смотрела на него. Он знал твердо, что этого ее взгляда не забудет никогда.

Доктор Фалье умел многое читать в глазах людей. Ему были знакомы взгляды умирающих, молящие о том, чтобы их смертный час отсрочили или сделали по возможности легким. Знал он и укоризненные взгляды родственников и близких умерших, которые возлагали вину за кончину на лечащего врача. А выражение ее глаз (цветом своим напоминавших блестящую весеннюю зелень) было поразительно безучастным. Именно это его и смутило. То были глаза не ребенка, а женщины, которая осознавала происшедшее с ней и была полна решимости ничего не забывать. Чувство было выражено с такой пронзительной ясностью, что на какое-то мгновение доктору Фалье почудилось даже, будто она проговорила это вслух.

Доктор Фалье отошел от подоконника и приблизился к постели. Веки девушки дрогнули, правая рука шевельнулась, задев кружевную оторочку одеяла. Следы того, что ее душили, были и сейчас отчетливо видны на шее.

– Она придет в себя, – сказал доктор Фалье. – Но ничего о происшедшем помнить не будет.

Серая кошка тигровой раскраски, только что выловившая рыбку, испуганно оглянулась, когда графиня Форсетти появилась на площади делла Брагора. Ночью прошел снег. В утренних сумерках подмерзшая снежная корка, покрывшая площадь, казалась такой же серой, как шкурка кошки. Несколько секунд кошка выжидала, потом отпрыгнула в сторону. Эмилия Форсетти увидела, как она исчезла за грудой ящиков.

Было воскресенье, часы не пробили еще девяти утра, но маленькое кафе, которое содержала пожилая супружеская пара на западном краю площади, уже было открыто. Хозяйка – кругленькая особа, сметавшая метлой снег с тротуара перед входом в кафе, – дружелюбно кивнула графине. Та ответила на ее приветствие вежливым кивком в полной уверенности, что хозяйке кафе ничего о ней неизвестно – ни кто она, ни по какому делу она каждое утро приходит сюда.

Получив эту работу в начале осени прошлого года, Эмилия Форсетти каждое утро испытывала адские муки, отправляясь на площадь. Ее охватывало ужасное чувство, будто все указывают на нее пальцем. Конечно, это были пустые страхи. Времена были не те, чтобы указывать пальцем на людей, занимавшихся честным трудом. Многие женщины – в том числе и дамы ее круга – делали сейчас то, что поколение назад никому не пришло бы в голову даже во сне. Ее кузина Зефетта например, зарабатывала на жизнь знакомствами, которые она заводила в разных кафе на площади (она как-никак была из рода Приули). Сама Эмилия Форсетти всю прошлую зиму перебивалась на заработки модистки, а то и просто уборщицы, и это в городе, где модисток пруд пруди!