Сейчас сержант подошел к предпоследнему столу, надеясь, что сидящий за ним человек никаких неприятностей ему не доставит. Однако этот субъект – на вид ему было лет пятьдесят – с пренебрежительной ухмылкой протянул пропуск из королевского дворца, выписанный на имя графа Кёнигсэгга, обер-гофмейстера императрицы. Сержант Земмельвайс подумал: «Он меня что, за дурака принимает? Похоже, здесь пахнет жареным!»

На субъекте был поношенный сюртук:, жилет в подозрительных пятнах, а воротник: и манжеты рубашки были потерты и засалены до неприличия. Лицо у него было багровое, мясистое, пот мелкими капельками стекал со лба Кроме того, субъект явно был навеселе. Об этом свидетельствовали пустая бутылка вина и полупустая бутылка граппы, стоявшие перед ним на столе.

Рядом сидела женщина из разряда «серых мышек»; она нервно вертела в руке вилку. К рыбе на тарелке она не прикоснулась, что сержант осудил, потому что рыба выглядела очень аппетитно.

Сержант предусмотрительно отступил на шаг: черт его знает, этого типа, еще вскочит, схватит нож и набросится… Хотя, в общем, не похоже, но осторожность все-таки не помешает.

– Встаньте и выложите на стол содержимое ваших карманов, – повторил сержант Земмельвайс, обращаясь к субъекту, выдававшему себя за обер-гофмейстера императрицы…

Он старался говорить так же спокойно и терпеливо, как привык делать это на гражданской службе.

Сержант Земмельвайс подразделял людей, с которыми сталкивался на гражданской службе, на три категории: на подавленных, наглых и буйных. Человек, сидевший перед ним, был, по его оценке (а в оценках он редко ошибался) из числа наглых. Наглецы придумывали обычно всякие отговорки и грозили пожаловаться начальству.

Именно с этого субъект и начал.

Но прежде он обменялся взглядом с «серой мышью», которая одобрительно качнула головой. Выпив для храбрости еще рюмку граппы, он проговорил, искусно подделываясь под офицерский тон:

– Мне необходимо переговорить с одним из ваших офицеров!

Сержант Земмельвайс усмехнулся. Против наглецов у него всегда был наготове отличный прием: не вступать с ними в дискуссию.

Не было никакой необходимости что-то говорить солдатам, стоявшим за спиной субъекта в ожидании приказа Они знали, что им делать. Сержанту достаточно было только кивнуть в сторону субъекта.

Конечно, тот сначала затрепыхался, как пойманная птица; и длилось это до тех пор, пока один из солдат не вытащил у него из-под шинели револьвер с барабаном – из тех, что выдают офицерам императорской армии. Револьвер был заряжен.

Сержант Земмельвайс взял его, высыпал патроны из барабана на стол, положил револьвер рядом с бутылкой граппы. Ему показалось, что взгляды всех присутствующих в зале траттории прикованы к этому оружию. Всякие дискуссии с задержанным исключались!

– Увести его, – сухо проговорил сержант Земмельвайс Приказав это, он слегка побледнел Но такое с ним иногда случалось и в Вене, когда приходилось попадать во всякие передряги.

– А с женщиной как быть?

«Серая мышь», чуть не плача, вскочила со стула.

Сержант Земмельвайс сказал:

– И ее уведите тоже!

Он пронаблюдал, как солдаты подвели субъекта и «серую мышь» к группе задержанных, которую предстояло вести на сборный пункт.

За следующим столом, последним непроверенным, сидели две женщины и мужчина. «Мужчина этот, – подумал сержант, – судя по его прическе, возможно, военный, который имеет право ношения цивильного платья, не то он не сидел бы так спокойно на своем стуле. Одна из женщин, вероятно служанка, у которой выдался свободный день, – ну, может быть, она камеристка. А другая женщина, стройная, с выпученными от страха глазами, похожа на хомяка. Она, скорее всего, домоправительница или гувернантка». Будучи на гражданской службе, сержант Земмельвайс развил в себе редкую способность угадывать, чем человек занимается. Он никогда не принял бы гувернантку за повариху или камеристку.

Он небрежно отдал честь:

– Если вас не затруднит, предъявите документы.

Сержант Земмельвайс вежливо улыбался, словно извиняясь за инцидент за соседним столом. В сущности, это было излишним, ибо он всего-навсего исполнял свой долг. Во время таких облав сержант чувствовал себя сродни контролеру, который вылавливает «зайцев» в венской конке. Собственно, этим Земмельвайс и занимался, пока его три года назад не призвали в армию.

Стол у правой стены траттории был выбран Эннемозером с толком – за ним можно было и поговорить без помех, и держать весь зал в поле зрения. Единственное, что упустил из виду Эннемозер, – это возможность облавы. Для такого случая место у стены было в высшей степени неудобным. Чтобы добраться до запасного выхода, Елизавете пришлось бы пересечь весь зал; впрочем, и у запасного выхода стояли часовые. Бежать было поздно.

Сержант, только что приказавший увести Кёнигсэггов, подошел к их столу и потребовал предъявить документы.

Несколько секунд Елизавета не ощущала ничего, кроме панического ужаса; он лишил ее способности правильно реагировать на ситуацию и ясно мыслить. Удивительно, что она еще была способна дышать.

Потом она вспомнила, что нечто похожее она уже испытывала. Это было, когда 23 апреля 1854 года она – на «невестином корабле» – пристала к причалу в Нусдорфе и, увидев огромную толпу, впервые поняла, каково это быть императрицей Австрии.

У причала ее ждали император, высшие государственные чины, тысячи простых людей. Она пыталась поглубже вдохнуть свежий речной воздух, но ей это не удавалось. Словно из далекого далека до нее доносились ликующие возгласы толпы, салют линцких горных егерей, песни подоспевших детских хоров, но думала она только об одном: «…Я умираю. Вена всего в каких-то пяти милях, но я никогда ее не увижу, потому что я вот-вот умру…»

И вдруг все страхи сразу развеялись – когда Франц Иосиф поднялся на борт корабля, обнял ее и на глазах всего честного народа расцеловал.

Сейчас она чувствовала себя так же, как тогда на корабле: она не понимала, что ей надо делать. Она сидела на стуле с сумочкой на коленях (в которой не было пропуска) и сжимала ее так, что костяшки пальцев побелели. Ей казалось, что все в зале уставились на их столик и слышат, как часто и гулко бьется ее сердце. Собственно говоря, это должно было быть слышно и по ту сторону входной двери.

Но вот страх отпустил ее, как отпустил тогда на корабле. Сердце забилось в нормальном ритме. Елизавете почему-то пришла в голову безумная мысль: прекрати оно вообще биться – и конец, никаких забот… Она даже не успеет сообразить, что умерла…

Вастль и Эннемозер предъявили свои документы, сержант бегло взглянул на них и вернул Теперь он смотрел на нее – требовательно, но довольно приветливо. Солдаты за его спиной по-прежнему дежурили у входной двери.

Елизавета принялась старательно рыться в своей сумочке – простенькой, с желтоватой льняной веревочкой вместо ручки. Она рылась в ней долго, выкладывая на стол один предмет за другим: носовой платок, пудреницу, круглое зеркальце, черный атласный веер и пару перчаток Все эти дамские безделушки были невысокого качества, и принадлежали они Вастль. Но, естественно, пропуск Елизавета не нашла.

Елизавета перевернула сумочку, вытряхнула над столом – ничего! Она вывернула подкладку – тщетно. Не оказалось документов и под столом, и в карманах пальто, хотя Елизавета долго в них шарила.

И тут она разрыдалась. Во-первых, от отчаяния, а во-вторых, молодой женщине никогда не во вред пролить слезинку-другую, если она оказалась в затруднительном положении. Потом она высморкалась в маленький жалкий платочек и зажмурилась крепко-крепко – в ожидании чуда.

Когда Елизавета снова открыла глаза, чудо стояло перед ней. Чудо носило мундир лейтенанта хорватских егерей; оно не отличалось высоким ростом, а, улыбнувшись, показало резцы размером с клавишу рояля.

Под взглядом Елизаветы чудо вытянулось по струнке, прищелкнуло каблуками и отдало честь. Потом оно бросило уничижительный взгляд на сержанта Земмельвайса и достало из кармана пестрый, абсолютно свежий носовой платок.