К этому официальному объяснению, которое можно найти во вступлении к эдикту об изгнании, некоторые историки относятся скептически: не мог ли это быть всего лишь предлог, скрывающий истинные намерения его инициаторов? Не была ли эта проблема — вопрос о религии марранов и иудействующих — создана искусственно, чтобы исключить этническое меньшинство или уничтожить социальный класс? Именно такой позиции придерживается Б. Нетаньяху[44]. Согласно этому историку, в 1480 году марраны находились в процессе ассимиляции, и количество иудеев постоянно уменьшалось; инквизиция же прервала этот процесс, подтолкнув мужчин и женщин, готовых принять новую веру, обратно к иудаизму. Доказательством, по словам Нетаньяху, служит то, что большинство евреев, изгнанных из Испании, предпочли обосноваться не в мусульманских странах, где они могли бы свободно исповедовать иудаизм, а в христианских владениях — в Португалии, Франции, Италии — где, как они понимали, их ожидало немало трудностей. Аргумент этот вызывает два возражения. Прежде всего многие евреи нашли прибежище в Османской империи, где им действительно оставили право исповедовать свою религию. Далее, некоторые евреи были убеждены в том, что эдикт об изгнании будет отменен, в силу чего они отправились в ближайшие страны — в надежде на то, что вскоре им можно будет вернуться в родные края. Кроме того, аргумент Нетаньяху базируется на постановлениях, вынесенных раввинами Северной Африки насчет обвинений, выдвинутых против марранов. Эти раввины, покинувшие Испанию во время преследований 1391-1415 гг., могли лишь выказывать суровое отношение к тем из своих единоверцев, у кого недостало смелости, чтобы сохранить свою веру, кто предпочел материальный комфорт или был соблазнен рационалистическими идеями. На деле упорство иудейского ортодоксального меньшинства и тайное исповедание иудаизма марранами подтверждено многими документальными данными.

Но если предположить, что Нетаньяху прав, следует задаться вопросом: каковы были истинные намерения католических королей? Два аргумента — расизм и корыстолюбие — можно исключить.

В том, что христианский плебс ненавидел иудеев, не стоит и сомневаться; то, что именно это чувство инквизиторы использовали в демагогических целях, и вовсе не вызывает сомнения. Об этом свидетельствует огласка дела, названного «делом ребенка-мученика из Лагардиа», которое развязали за несколько месяцев до издания декрета об изгнании. В 1490 году был задержан «conversos», в суме которого оказалась священная гостия; дело закончилось тем, что новообращенный «признался» в ужасном преступлении, совершенном несколько лет назад группой евреев. Мальчишка-христианин из Лагардиа, небольшого предместья в землях Толедо, якобы был убит, а затем распят в терновом венце, после чего у него вырвали сердце; все это произошло в страстную пятницу. Следствие, начатое 17 ноября 1490 года, вынесло смертный приговор, оглашенный 16 ноября 1491 года в ходе аутодафе в Авиле; главные обвиняемые были сожжены заживо. Ритуальное убийство входило в обычный арсенал антииудаизма, но то, что это преступление вылилось в такой судебный процесс, как в Авиле, — событие исключительное. В следующем веке испанская инквизиция будет весьма скептически относиться к исчезновениям или кончинам детей, приписываемым колдуньям; прежде чем начать судебный процесс, она будет настаивать на предъявлении вещественных доказательств, которые могли бы установить факт преступления в неоспоримой манере. Однако в 1491 году инквизиторы Авилы довольствовались устными «свидетельствами» и «признаниями» обвиняемых. Атмосфера во время судебного процесса была накалена, что позволяет догадаться, каким оказался вердикт. На первый взгляд, между процессом в Авиле и изгнанием иудеев, о котором решено было через несколько месяцев, нет никакой связи. Вполне возможно, что этот суд, предназначенный для того, чтобы указать на пагубное влияние иудеев на новообращенных, был затеян Торквемадой ради того, чтобы убедить правителей в том, изгнание евреев крайне необходимо. В Испании этот процесс наделал много шуму. Авильский вердикт был зачитан с кафедры, переведен на каталонский язык и отправлен в разные уголки Арагонской короны. Обнародование этого дела, возможно, способно объяснить, почему испанские евреи, несмотря на их отношения с двором, не осмелились бороться против готовившейся меры, а также то, почему у них нашлось столь мало защитников.

Однако если мы можем сказать наверняка, что в Испании были мужчины и женщины, ненавидевшие евреев и новообращенных, то мы не можем вынести подобного обвинения королям. Как до, так и после учреждения инквизиции в их окружении находились иудеи и «conversos», не говоря уже о том, что некоторые из них занимали высокие посты. Один из «converse», Эрнандо де Талавера, был исповедником королевы и играл главную роль во внутренней политике с 1474 по 1492 год — в тот год его назначили первым архиепископом отвоеванной Гранады. После изгнания евреев ничего не изменилось: «conversos» по-прежнему исполняли перворазрядные должности. Намеревались ли государи пойти на поводу демагогии, угодить тем, кто ненавидел евреев, но при этом не разделять их взглядов? Это на них не похоже. В государственных делах они не колеблясь навязывали свою волю таким могущественным и организованным сословиям, как знать и духовенство. Почему же в деле, касающемся евреев, их должно было заботить, что думают на этот счет их подданные? Их желанием было не уничтожение евреев, а их ассимиляция и искоренение иудаизма. Они надеялись на то, что, большая часть иудеев, оказавшись перед печальной необходимостью выбора, обратятся в христианскую веру и останутся в Испании. Антисемитов такой расчет не устраивал. Для них еврей оставался евреем; если он переходил в иную веру, он становился католиком, но не переставал быть евреем. Аргумент, основанный на корыстолюбии монархов — на их желании захватить имущество евреев, приговоренных к изгнанию, — не более надежен. Католические короли не стали бы лишаться покорных налогоплательщиков ради непосредственной выгоды. Как заметил Домингес Ортиц, исключение богатеев[45] из общества — не лучшее средство для того, чтобы улучшить налоговые сборы в столице. Финансовые дела инквизиции отнюдь не процветали, да и сами католические короли признавали, что изгнание евреев было не лучшим предприятием в экономическом отношении. Королева, кстати, отдавала себе отчет в том, как скажется такая религиозная политика на экономике страны: временный застой в делах, упущенная выгода для государства и т. д. Однако не в первый и не в последний раз в истории правители жертвовали экономическими интересами ради политических или идеологических целей[46]. Тогда, быть может, католические короли уступили требованиям знати, стремящейся уничтожить зарождающийся буржуазный класс, угрожавший ее интересам? Кто знает, может, перед нами эпизод из классовой борьбы? Однако ни иудеи, ни новообращенные не составляли гомогенного социального класса, несмотря на тенденцию к эндогамии, прослеживавшуюся у тех и у других. Среди них были богатые и бедные (причем бедных больше, чем богатых), их не объединяла общая профессия. Были ли они солидарны меж собою? Вряд ли. Иудеи упрекали новых христиан в вероотступничестве, тогда как «conversos» порой сурово относились к иудеям и марранам. Кроме того, еще нужно доказать, что испанская буржуазия состояла в основном из иудеев или «conversos». Наконец, нельзя сказать, чтобы знать в ту эпоху остро ощущала угрозу со стороны буржуазии. Конечно, она утратила часть своей политической власти, но зато сохранила значительное экономическое могущество, да и социальное влияние ее никуда не исчезло; знать оставалась одним из столпов режима. Можно спросить себя, в чем именно евреи могли их стеснять. Даже предположив, что иудеи и новообращенные являлись составляющими зарождающейся буржуазии, стоит ли утверждать, что эта буржуазия противостояла знати? Нам так не кажется. Интересы богатых кастильских бюргеров и аристократов дополняли друг друга. Они не были антагонистами — их объединяла эксплуатация рынка шерсти: одни были скотоводами и владельцами пастбищ, другие являлись экспортерами шерсти.