Приняв все это во внимание, мы приходим к выводу о том, что объяснение, данное во вступлении к эдикту об изгнании, — самое правдоподобное из всех объяснений: правители хотели создать необратимую ситуацию; искореняя иудаизм, они надеялись подавить иудействующих.

Нам известно о трех версиях эдикта об изгнании:

1) первый, подписанный только верховным инквизитором Торквемадой, датируется 20 марта 1492 года; он подписан в Санта-Фе и предназначен для епископа Героны.

2) второй, подписанный Фердинандом и Изабеллой, составлен в Гранаде 31 марта 1492 года; это самый известный документ; он касается стран Кастильской короны.

3) третий также составлен в Гранаде 31 марта 1492 года, но подписан одним Фердинандом; он действителен для стран Арагонской короны.

По всей очевидности, текст Торквемады служил образцом для двух других, что доказывает определяющую роль инквизиции в этом деле. Однако правители, должно быть, признали, что созданный ими судебный орган превышает полномочия: его власть должна распространяться только на христиан, то есть на новообращенных, но никак не на иудеев — последние находились в ведении королей и только их; следовательно, именно они должны были обнародовать эдикт об изгнании.

Три версии эдикта являются вариантами, каждый из которых по-своему значим. Первый и второй варианты ограничиваются изложением аргументов идеологического характера: присутствие иудеев мешает новообращенным ассимилироваться; в документах не содержится ни одного намека на ростовщичество. Третий вариант демонстрирует гораздо более суровое и даже оскорбительное отношение к евреям, обвиненным в том, что они ссужают деньги под непомерно завышенные ростовщические проценты. В нем вновь можно обнаружить классические обвинения средневекового антииудаизма: «омерзительный» обряд обрезания, «вероломство евреев», «проказа» иудаизма... Арагонская версия эдикта об изгнании подтверждает, что идейным вдохновителем религиозной политики католических королей был Фердинанд Арагонский.

На уход из Испании эдикт предоставил иудеям четыре месяца. Они имели право распродать свое имущество, но, согласно законодательству, им запрещалось увозить с собой золото или деньги; правда, оставалась возможность воспользоваться векселями, взятыми у банкиров, и получить по ним деньги уже за границей. Если учесть ситуацию и навязанные евреям сроки, можно понять, сколь огромные затруднения испытывали они, пытаясь вернуть деньги по имевшимся у них долговым требованиям и продать свое имущество по справедливой цене. Многие покупатели тянули до последнего момента, чтобы заявить о своей готовности купить что-либо, и добивались продажи за смехотворную цену. Банкиры же продавали векселя, предлагая заинтересованному лицу самые невыгодные условия.

Вопреки тому, что иногда писали, эдикт открыто не требовал от евреев выбирать между обращением или изгнанием — он лишь предусматривал возможность изгнания: по истечении четырехмесячного срока, указанного в документе, страну должны были покинуть только иудеи. Тех же, кто тем временем успевал принять крещение, предписание не затрагивало. Многие, поняв смысл эдикта именно таким образом, предпочли обратиться в христианскую веру, нежели дать себя ограбить или оставить землю своих предков. Некоторые из таких обращений католические короли предали широкой огласке в надежде, что за ними последуют и другие: они даже согласились стать попечителями старейшины Авраама, главы еврейской общины Кастилии, и его зятя, раввина Майра, с помпой крещенных в монастыре Гваделупы. Многие евреи последовали примеру своих духовных наставников. Другие же удалились в изгнание. Сколько иудеев покинуло Испанию? Если принять в расчет «обращения в последние минуты» и возврат к прежней вере после крещения, их число нельзя назвать точно: вероятно, от пятидесяти до ста тысяч иудеев, то есть меньше половины евреев, населявших Испанию. Некоторые отправились в Португалию, другие добрались до Италии или Северной Африки. Большинство же осело в Османской империи (в Салониках, Константинополе, на греческих островах), где вплоть до XX века сохранились некоторые из обычаев, принесенных иудеями из родных краев, а также их язык — сефардский язык, произошедший от кастильского языка, такой, каким он был в 1492 году. Вот каким образом на Востоке появились сефардские общины.

Последствия этого изгнания для Испании во многом преувеличены. Оно не повлекло за собой экономической катастрофы, самое большее — временный застой в делах. Дело в том, что роль евреев была более ограниченной, чем полагали. Большинство из них были скромными ремесленниками, торговцами, мелкими заимодателями. Редко кто среди них становился зажиточным бюргером, имеющим доступ к зарубежной торговле; те же, кому представилась такая возможность, обратились в христианскую веру еще в конце XIV века, из чего следует, что эдикт об изгнании их не касался. Эта мера знаменует поворот в текущей религиозной политике. Веками христианская Испания относилась к мусульманам и иудеям скорее благосклонно, поскольку она не могла поступить иначе. В 1492 году одновременно с окончанием Реконкисты начинается другое завоевание — Испанию захлестывает европейское христианство: отныне она стремится стать страной, подобной другим странам христианского мира, который в течение долгого времени не принимал в свое лоно иных религий, кроме католической.

Можно добавить вторую причину: обязательным условием для создания нового государства (цель, намеченная католическими королями) была, по их мнению, единая вера. Они не считали, что должны сохранять еврейские общины, владеющие особым статусом, дозволявшим им самоуправление. Они отказались от перспективы сделать Испанию страной, в которой сосуществовали бы несколько культур. С этой точки зрения Испания католических королей не являлась исключением из правил: она предваряла все то, что станет правилом в Европе, в которой ни одна нация не настроена признавать ни право на своеобразие, ни своеобразие права какого-либо религиозного меньшинства. Повсюду, а не только в Испании, государь, опираясь на принцип «вера, закон, король», считает себя вправе навязывать религию своим подданным. Везде, в любой стране можно найти суверена, в одиночку решавшего то, какой будет религиозная модальность его государства, поскольку подданные будут придерживаться вероисповедания своего правителя — «чья власть, того и вера» (cujus regio ejus religio). Нантский эдикт не должен ввести нас в заблуждение: если в 1598 году Франция и покончила с религиозными войнами, то произошло это вовсе не из-за желания положить конец религиозной нетерпимости; здесь сыграли свою роль усталость сражающихся сторон и желание избежать гражданской войны. Как известно, победа над религиозной непримиримостью оказалась временной, так как в 1685 году эдикт упразднили. Чтобы принудить французских гугенотов перейти в католицизм, Франция Людовика XIV ввела драгонады — методы, ничем не уступавшие приемам испанской инквизиции. В своей «Политике, извлеченной из Священного Писания» Боссюэ заявлял, что «правитель должен использовать свою власть, чтобы уничтожить в своем государстве ложные религии». Лафонтен, Лабрюйер, госпожа де Севинье, Фонтенель поздравляли Людовика XIV с тем, что ему удалось «отчистить» королевство от нежелательных элементов. Теми же доводами и аналогичными определениями пользовались в Испании в конце XV века. Принудительная ассимиляция или изгнание: такова была альтернатива, в течение веков предлагаемая западному сообществу.

Инквизиция и изгнание евреев — бесчеловечные меры, и подобных мер следует остерегаться и по сей день. Нельзя уподобить Испанию католических королей нацистской Германии, как порой это делали, как нельзя сравнивать религиозную политику первой страны с тем «окончательным решением», которое вторая страна стремилась осуществить. Морис Агюлон выступал против употребления слова «геноцид» в отношении войны в Вандее: «Именно за Освенцим, этот концентрационный лагерь, предназначенный для поголовного истребления еврейского народа, нацистов обвиняли в „геноциде", в буквальном и этимологическом смысле этого слова. На совести нацистов и Орадур, преступление омерзительное и жестокое, но, увы, в большей степени традиционное. В свое время Людовик XIV точно так же „орадуризировал" в Пфальце, а Симон де Монфор — в Лангедоке, однако сегодня никто и не думает говорить об их действиях как о геноциде. Это были ужасы войны, ведущейся „по-старинному" и не ставящей целью искоренить целый народ. У якобинцев и патриотов был свой Орадур — в Вандее: деяние столь же отвратительное, нам нелегко признаться в этом. Но говорить о геноциде в данном случае недопустимо. Либо это слово берется в буквальном смысле, и тогда позорящее обвинение оказывается безосновательным. Либо, уступая языковой моде и инфляции слов, его начинают употреблять, когда хотят рассказать о массовой бойне. В таком случае для определения специфики гитлеровской программы необходимо найти другое слово, ибо в силу повсеместного хождения слова „геноцид" с нацистского преступления словно снимается часть вины»[47]. Такой же вывод можно сделать относительно религиозной политики католических королей. Можно обвинять Фердинанда и Изабеллу в нетерпимости и вменять им в вину методы, противоречащие нашим гуманным принципам, но мы не имеем права обвинять их в умышленном, сознательном желании уничтожить целый народ. Они решили покончить с иудаизмом, но не истребить иудеев; они желали, чтобы евреи остались в королевстве, но лишь после обращения в католицизм, поскольку, по их мнению, еврей, обращенный в католическую веру, перестает быть иудеем и становится христианином. Как известно, точка зрения нацистов была иной — они планировали уничтожить евреев.