Бог весть, как желал бы поменять сыновей местами сам Ираан-ир-Лхор. Старший, Ярраан, унаследовал непрактичность, мечтательность и прямолинейность матери; младший, Бораан, хитростью и житейской сметкой пошел в отца. Часто огорчался и одновременно радовался старый князь, видя, как легко и быстро постигает мудрости придворной дипломатии младший – ах, каким бы стал он наследником, правителем, как расцвело бы при нем княжество! Да нельзя, нельзя… древний, еще прапрадедом установленный закон – править дОлжно старшему из рода ир-Лхор; изменить бы – но как? И все чаще глаза Ираана вспыхивали гневом, когда он отчитывал старшего – «Ты мой наследник, с тебя больше спрос», и так же теплели они, обращаясь на младшего. И горько корил он рано умершую жену – что же ты наделала, почему родила их не так, как следовало бы; ну почему хотя бы не близнецами!

Братья же, при всей внутренней несхожести, любили друг друга. Мать – княгиня Реада – умерла, когда Ярру минуло семь, а отец всегда был скуп на ласку. Как два птенца, после смерти матери княжичи жались друг к другу; утешали и укрывали один другого от гнева отца; вместе придумывали шалости и поровну получали наказания. И вместе огорчались, видя, как неодинаково отношение к ним отца.

Со временем стало очевидно, что первым советником будущего князя станет его младший брат – Бор с легкостью усваивал и часто применял на практике хитрости дипломатии и суровые законы государственных интриг, тогда как Ярра, прямолинейного и решительного, часто ставили в тупик неписанные правила политических маневров. Но таким же очевидным было и то, что во всем, что касается мудрости иной, не житейской, Бор до самой смерти будет спрашивать совета у старшего брата. Бор сам себе не решился бы признаться, как зачастую после разговора с непрактичным, замкнутым и мечтательным братом у него становилось легче на душе. «Что ты за человек такой, с тобой полчаса поговоришь – жить снова хочется», - с усмешкой признавался он, Ярр же в ответ лишь улыбался.

Что ж, утешал себя Ираан-ир-Лхор, будет хотя бы мудрый советник у глупого правителя – и на том спасибо. Иной раз, в глухую минуту предрассветной бессонницы, когда никого в целом свете не было, чтобы помочь и утешить, думалось в горьком подпитии князю: а ведь бывало и так, что по какой-то причине старший отрекался от княжения. Может быть… и тут же отгонял такие мысли. Старший сын честно старался стать для отца хорошим. Не вина его, а беда, что это у него не всегда получалось.

Короткая улочка увела братьев от базарных рядов и вывела на широкую площадь, за которой возвышалось здание городской ратуши. Огромные часы на башне пробили час пополудни. Низкие тучи в небе расходились, воздух стремительно теплел. Вымощенная брусчаткой мокрая мостовая понемногу высыхала, росшие вокруг тополя роняли в воздух клейкий пух.

Задумавшись, Ярр не заметил, как загомонили, задвигались на площади люди, и очнулся только от тычка в бок:

- Не спи, привыкнешь. Гляди, солнце какое. Горевать потом будешь… посмотри лучше – клоуны приехали.

«Клоуны приехали!» - разнеслось в толпе. Люди, галдя, расступались в стороны – на самой середине площади, на небольшом свободном пятачке стоял, обещая смех и веселье, пестро раскрашенный фургон с улыбающейся физиономией на боку. И жмурились – солнечный луч, пробившийся сквозь серую хмарь, рассыпал по площади, по крышам окрестных домов яркие искры.

Братья протолкались сквозь толпу.

Весело запела старенькая скрипка. По сырым камням ходил на руках мальчишка-подросток в пестром, залатанном трико. Клоун - густо замазанное белилами лицо не дает определить возраста – наигрывал на облезлой скрипке простенькую веселую мелодию. Мальчишка, метя светло-русыми вихрами мостовую, двигался медленно, но легко и гибко; Ярр опытным глазом заметил и оценил пластику тела и силу мышц. Люди ахали, несколько раз кто-то одобрительно засвистел – мастерство всегда вызывает уважение.

Наконец, мальчишка ловким сальто вызвал последний восхищенный вздох толпы, перекувыркнулся через голову и вскочил на ноги, раскланялся, улыбаясь. Скрипка смолкла.

Бор тоже стащил с головы вышитый берет, расстегнул ворот. Лето вспомнило, кажется, что оно лето; небо стремительно синело, становилось все жарче.

Мальчик-актер тряхнул выгоревшими волосами, отошел к фургону. Старик кивнул кому-то, скрытому от глаз пестро залатанным пологом, и снова вскинул к плечу скрипку.

Струна вскрикнула – звонко, пронзительно. И под вскрик этот легкой тенью метнулась в круг девушка. Вскинула тонкие руки…

Ярр, повернувшийся было к брату, замер, забыл, что хотел сказать.

Она танцевала так легко и радостно, так пронзительно-отчаянно, пробившееся солнце так щедро разбрасывало искры на ее рыжих кудрях, что площадь замерла. Девушка лет шестнадцати – тоненькая, легкая – летела, словно не касаясь земли, и музыка так точно подхватывала и обозначала каждое ее движение, каждый поворот гибкого тела, что люди, стоявшие тесным кольцом, затаили дыхание. Она казалась то сам ой Феей Весной, то ведьмой – так, что вот-вот раздастся крик «На костер ее!». И тут же сама Жизнь вставала перед ними – такая, какой должна была быть, безоглядной, щедрой, радостной, истинной, неискаженной. Именно такой подарил ее людям Господь. Ярр смотрел на нее и чувствовал, как уходит, растворяется ставшая привычной в последние годы тяжесть на сердце, как серая муть в душе уступает место ощущению тепла и покоя – как когда-то в детстве, когда жива была мать.

Но музыка смолкла, и наваждение исчезло. Вместо дивной феи кланялась, освещенная яркими лучами, худенькая девушка в пестрой, широкой юбке и красной кофточке. Рыжая, как это солнце, курносая, невысокая, но – смеющиеся глаза, улыбка делали ее почти красивой.

Потом было что-то еще, люди хохотали над немудреными шутками клоуна, мальчишка жонглировал большими шарами. Ярр не слушал. Он смотрел только на девушку, снова пытаясь угадать дивную фею в обыкновенной актерке. А она то хлопала в ладоши, то смеялась, запрокидывая голову, и лето все так же путалось в медных волнах, сбегающих по ее плечам.

Представление закончилось. Девушка с потрепанной шляпой в руках пошла вдоль круга, обходя зрителей. Люди метали монетки – медь большей частью, но встречалось и серебро, довольно много, и юная актерка довольно улыбалась.

- Спасибо, сударь… Благодарю, сударыня… - зазвенел над площадью ее голосок.

Она подошла совсем близко, обернулась к братьям. Ярр охватил ее взглядом – капельки пота на лбу и над приподнятой верхней губой, россыпь веснушек на щеках, загнутые вверх медные ресницы, дешевенькие бусы на загорелых острых ключицах. Улыбка дрожит на губах, но часто-часто поднимается от дыхания ткань кофточки - устала…

Бор, улыбаясь, кинул в шляпу золотую монету.

- Благодарю, господин, - как и подобает перед благородным, девушка поклонилась.

- Как тебя зовут? – спросил ее Ярр - и услышал в ответ негромкое:

- Яса….

Ярр зачерпнул из кошеля – сколько рука захватила – и бросил в подставленную шляпу увесистую горсть золотых и серебряных монет. И подмигнул ей, не удержавшись, глядя, как удивленно распахнулись зеленовато-серые глаза.

- Благодарю, господин, - актерка склонилась в поклоне. И улыбнулась снова. Не всем – ему одному.

День выдался длинным и хлопотливым, и неожиданное представление на площади словно отодвинулось назад, хотя и не забылось.

Вечерами братья-княжичи принадлежали обычно сами себе. Бывало – носились допоздна по окрестным лесам, просто так – старший сам по себе, а младший – за компанию. Бывало – торчали у окна, глядя на закат, болтая ни о чем или обо всем на свете. Ярр любил эти недолгие часы; на всем свете не было у него ближе человека, чем младший брат.

В распахнутое окно тянуло ночной прохладой, на подоконник, высушенный солнцем, опустилась зеленая ветка. Над крышами домов, над маковкой княжеского терема догорала полоска заката. Ярр сидел на подоконнике и задумчиво смотрел куда-то вдаль. Уголь в его руках летал по бумаге; обо всем и ни о чем – так всегда бывало в минуты душевного волнения или радости, он просто черкал, не зная, какой штрих будет следующим. И хаос разномастных линий словно вбирал в себя его тоску, тревогу или возбуждение.