Из осторожных недомолвок Агеля Ярр понял, что в бурном его прошлом были дела, которые не для всяких ушей, поэтому сложностей с властями труппа старается избегать. Что это за дела и какие счеты у властей с бродячими актерами, Ярр, понятно, выяснять не стал. Нелюбопытство его растопило отчуждение, и уже совсем скоро разговор перестал быть натянутым.

А Ярр, отвечая и спрашивая, все смотрел, смотрел на нее – чудо чудное, поманившее его вчера на площади, косыми внимательными взглядами вбирал каждую деталь – и чуть впалые щеки (недоедает), и тонкие, но сильные руки с крепкими мышцами (гимнастка!), и слегка приподнятую верхнюю губу, придававшую лицу выражению веселого лукавства. И на себе ловил такие же быстрые, короткие взгляды. Ниточка протянулась меж ними – нищей девчонкой-актеркой и княжеским сыном; не актерка и княжич они теперь – просто люди, почти ровесники… в зеленоватых глазах девушки порой проскальзывала печаль. Интересно, о чем она думает?

Солнце было уже высоко, когда Агель поднялся и проговорил хмуро:

- Вы уж простите нас, господин Ярр, но только некогда нам болтать. Двигаться пора. Полдень, самое время для выступления. Вчера вон как повезло; авось и сегодня будет не хуже …

Ярр поднялся и хотел было протянуть руку девушке. Но Яса, на мгновение опередив его, одним гибким движением поднялась и отряхнула платье. Босые ноги ее были по щиколотку в серой пыли. И поклонилась:

- Простите, господин… но нам и вправду пора.

Агель хмуро взглянул на нее и зашагал к фургону. А Яса потупилась и отвернулась. Пару секунд стояли они друг против друга и молчали. А потом у девушки вырвалось:

- А вы… приходите нынче вечером. Костер разведем, песни петь будем, хозяин позволил. Придете?

И – вспыхнула вдруг, залилась густым румянцем до самых ушей. Ярр осторожно коснулся ее руки… какие прохладные и твердые пальцы.

Яса отняла руку и посмотрела него строго и осуждающе. А потом улыбнулась – и, развернувшись, пошла к фургону. В руке Ярра задержалось на мгновение ощущение ее маленькой ладони… и запах ее волос – сухой, прогретый на солнце аромат осенней травы.

Ярр пришел на постоялый двор на следующий день. И на третий. И на четвертый.

Никогда еще с ним не происходило ничего подобного. Странное дело – рядом с этими совершенно чужими ему людьми Ярр чувствовал себя легко и спокойно – так, как в детстве, когда жива была мать. Удивительное чувство покоя, свободы и защищенности охватывало его всякий раз, едва он видел обращенные к нему зеленовато-серые глаза девушки, слышал ее мелодичный голос. Он хохотал над шутками Тиса и учил мальчишку фехтовальным приемам. Принес свои краски и кисти и заново разрисовал облезлый фургон, удостоившись одобрительного ворчания Агеля. Наблюдая, как на его глазах рождаются немудреные пьесы, предложил подправить текст – и актеры после недолго колебания согласились, и текст вправду стал чуть лучше – так, по крайней мере сказала Яса.

Это оказалась тяжелая работа – то, что иные принимают за праздник. Сколько пота и слез стоит, оказывается, за каждым движением, каждым поворотом головы, каждым словом или звуком скрипки или тонким, звенящим голосом. Устроившись в углу двора, чтобы не мешать, Ярр наблюдал за репетициями труппы. И, глядя на Ясу, улавливая порой в танце знакомые движения, поражался сходству и различию воинской и танцевальной науки.

Может быть, думал он, дело здесь не в движениях даже, а в отношении к ним. Для него, Ярра, ежедневные упражнения с мечом – лишь обязанность, порой доходящая до искреннего удовольствия, но все же – обязанность. Для девушки-актерки танец – жизнь. Нет, не жизнь даже – душа. Стоило однажды взглянуть, как неутомимо и самозабвенно оттачивает она каждое движение, как радуется, когда из хаоса отдельных поворотов получается – картина. Она готова была повторять одну и ту же танцевальную фразу по сотне раз, если считала, что есть в ней мелкая, незаметная постороннему глазу шероховатость. И если в обычной жизни Яса производила впечатление замкнутой и, пожалуй, угрюмой, то на выступлениях преображалась до неузнаваемости. Из облика маленькой бродяжки снова выглядывала юная фея.

Эта фея исчезала – сразу, стоило смолкнуть последним тактам. Агель опускал скрипку, Яса, тяжело дыша, растирала гудящие ноги. Мелкие капельки пота стекали по ее лбу и вискам, темными пятнами проступали на спине, намокшие волосы липли к лицу, в движениях явственно проступала усталость. Но даже такая – растрепанная, все еще погруженная в себя, она была мила Ярру, и милыми были горячий, терпкий запах ее пота и пыль на босых ступнях.

На второй день Ярр, непривычно смущаясь, принес из дома кипу бумаги и коробку с угольками. Он чувствовал себя неуверенно, точно мальчишка-подмастерье, впервые взявший кисть; такого давно уже не бывало. Сначала пальцы сами заплясали по листку, радуясь привычному делу; из быстрых штрихов возникали взмах рук, заброшенный ветром на плечо завиток волос, подол платья. Агель, подойдя как-то и взглянув через плечо, только крякнул - и отошел, не сказав ни слова. Но потом – как застопорило; неживой выходила Яса, ненастоящей, непохожей на себя. Красивая, да, может быть, даже красивее, чем в жизни. Но – неживая; Ярр – за долгие годы – научился определять, есть ли правда в его рисунках. Он огорчился едва не до слез, сжег все свои наброски, кроме одного, который выпросил на память Тис. Впервые кисть в его руках оказалась бессильна передать живое очарование.

Поздними вечерами, уже в сумерках, на заднем дворе разжигали костерок. Хозяин трактира, по счастливой случайности, оказался охочим до песен и сказок, и постояльцы, радуясь невиданно низкой плате за комнату, охотно веселили его почти до полуночи. Пел чаще Тис – у мальчишки оказался негромкий, но чистый и верный голосок, и песен он знал множество. Яса петь не умела вовсе, но мастерски рассказывала сказки. Эти минуты остались в памяти Ярра как драгоценность: блики пламени скользят по лицам сидящих кружком людей, негромкий голос смешивается с треском полешек в пламени, кухарки порой утирают глаза передниками. И уже не важно, кто с кем сидит рядом; с иными из них Ярр – княжич – днем и словом никогда бы не перемолвился, а вот поди ж ты – бок о бок слушают, закрывая глаза, и у каждого перед глазами стоит своя собственная сказка.

И сказка эта стократ драгоценнее, если Яса повернется, подбрасывая хворост в огонь, и медные ее распущенные кудри случайно коснутся его плеча.

Локти ее были шершавыми и острыми, ладони - жесткими, мозолистыми, с множеством царапин, шрамиков и трещин… Ярр, привыкший к белым, мягким холеным ручкам знатных дам, не мог даже представить, что женские руки могут быть – такими.

Вот эта – от костра… обожглась недавно, когда обед готовила, - смеясь, объяснила Яса. – А мозоли – от топора, от вожжей…

А это? – он коснулся длинного, тянущегося через запястье к локтю и скрывающегося под рукавом платья шрама – совсем свежего, недавно затянувшегося.

Это… - Яса едва слышно вздохнула, - это мы недавно в Приморье не ко двору пришлись. Камнями нас закидали… Удирать пришлось… Агель ногу вывихнул, Тису макушку рассекли, а мне – вот, по плечу попали.

Разве так бывает? – поразился Ярр.

По-разному бывает, - ответила она беззаботно. – Где-то монеты, где-то – камни. У них там недавно бунт был, оказывается, а мы не знали – сыграли свою «Сказку о принце», вот и получили…

Тебе трудно? – неловко спросил Ярр – и сам понял, каким глупым был его вопрос.

Но девушка пожала плечами:

Почему же? Нет, обычно. Это же… ну, у меня жизнь такая. Я другой не знаю и не помню. Зимой, конечно, тяжеловато… а так – ничего. И это все-таки лучше, чем в деревне… у нас – дорога, новые люди, новые места. Всю жизнь доить одних и тех же коров – я бы не смогла, наверное. – И улыбнулась: - Просто вы не привычны к такому, господин. А мне чудной кажется ваша жизнь, я бы не смогла, как вы – целый день судьбы чужие в руках держать…

Он подарил ей шелковый платок – цвета глубокой морской волны, мягкий и переливающийся в руках, почти невесомый. Яса было вспыхнула, засияла от удовольствия, осторожно касаясь шелка тонкими пальцами. Но потом посерьезнела вдруг и сказал строго: