Это был приятный обед, и они посвятили его Лейну. Лейн говорил, они слушали. Гарри не произнес почти ни слова. Если бы это случилось прежде, миссис Барклей не обратила бы внимания на его молчание. Но теперь она ловила себя на том, что забывает о Лейне и думает о Гарри. Два или три раза их глаза встречались, но тотчас расходились. Он тоже думал о ней. Она чувствовала. Ее начал страшить отъезд Лейна. Завтра в это время она останется в доме вдвоем с Гарри. Между ними не останется ширмы. Они окажутся наедине, лицом к лицу. Она обнаружила, что думает об этом больше, чем об отъезде Лейна, и это ее так поразило, что она тоже была непривычно молчалива.

В эту ночь она спала плохо и рано проснулась. Да, не было сомнений — она страшилась отъезда Лейна из-за Гарри. «Это безумие, — говорила она себе, — в чем дело: Гарри — просто ребенок, которого я родила, нянчила, учила».

Хотя, по правде говоря, ей не пришлось много учить его, честно призналась она себе. Гарри учился всему как-то сам, без ее усилий, а все ее время было занято Лейном. Она, в сущности, не переставала им заниматься вплоть до самой армии.

«Быть может, это лучшее, что могло его ожидать, — думала она, — потому что он, конечно же, будет отличным солдатом».

Том тоже был хорошим солдатом. Где-то в доме лежали медали, полученные им во Франции за особую доблесть[1]. «Тупицы всегда бывают хорошими солдатами», — с горечью думала она когда-то. Она вспомнила об этом теперь с новым горьким чувством. «Но Лейн не тупица, — возмутилась она про себя, — по крайней мере, не такой, как Том. Лейн просто еще очень молод…»

Прощание, много дней маячившее перед ней кошмаром, оказалось необъяснимо легким. Печаль, которая, как она ожидала, будет переполнять ее сердце, оказалась не такой гнетущей — словно она расставалась не с Лейном, а с кем-то, кого любила неизмеримо меньше.

«До свидания, мама», — сказал он, когда они крепко обнялись.

«До свидания, дорогой», — ответила она и с изумлением обнаружила, что глаза ее сухи.

Когда поезд тронулся, заплакала Элис. «Какая вы мужественная, миссис Барклей!»

«Он вернется, — ответила она. — Я чувствую, что он вернется».

Это правда — она так чувствовала. Том прошел через всю войну без единой царапины — чтобы умереть через двадцать лет, упав с лошади.

На обратном пути машину вел Гарри, а они с Элис сидели на заднем сиденье, пока не подъехали к дому

Элис, где она вышла. Тогда миссис Барклей пересела вперед. Что бы ей ни предстояло пережить с Гарри, лучше было не откладывать — так она решила. Но в то утро Гарри выглядел совершенно умиротворенным. Он уверенно вел машину, его толстые пальцы надежно лежали на руле. Он молчал, и она искоса взглядывала на его профиль. Он не казался расстроенным, хотя был серьезен.

«Иногда я думаю, поженятся ли Элис и Лейн», — сказала она, прерывая молчание.

«Надеюсь, что нет», — невозмутимо ответил он — с такой уверенностью, что это ее изумило и позабавило.

«Почему?» — спросила она, взглянув на него.

«Думаю, что они оба будут очень несчастливы, может быть, через год, — ответил он. — Я хочу сказать: Лейн ужасно красивый, и Элис нужно будет время, чтобы преодолеть это. Но она преодолеет. Она умная»

«А Лейн — нет?»

«Я этого не сказал. Но она очень умная. Ему будет тяжело с ней через какое-то время».

«Вот как… тяжело?»

«Им обоим», — сказал Гарри.

Они больше не разговаривали до самого дома, где он только сказал: «Я опять, ухожу на репетицию, мама».

«Хорошо, сын», — ответила она.

Он бросил на нее быстрый взгляд, открыл было рот, но ничего не произнес и ушел.

Днем, одна, она все вспоминала ног взгляд и потом вдруг поняла его. Она назвала его «сын» Впервые в жизни назвала его так. Она отложила шитье и невидящим взглядом уставилась перед собой. «Господи, как была жестока! думала она. — Он страдал, а я даже не догадывалась об этом!»

В этот день он вернулся рано и, прежде чем встретиться с ней, поднялся к себе и умылся. Увидев ее, он не подошел и не дотронулся до нее, и она поняла, благодаря своей новой способности чувствовать его, что он уверен: она не хочет, чтобы он прикасался к ней. Она вспомнила, что он никогда не подходил к ней сам и не дотрагивался до нее — с тех пор, как перестал быть малышом, и ее это устраивало. Ей захотелось сейчас протянуть к нему руки, но она понимала, что только шокирует его этим. Между ними должно было возникнуть еще что-то, но она не знала, как приблизить это.

Они пообедали вместе, и он тихо говорил о своей музыке, о трудностях с одним пассажем из адажио. Он спросил ее, как она провела день.

«Я ничего не делала, — отвечала она, — только шила».

«Надеюсь, тебе было не очень одиноко», — сказал он.

«Совсем не было, — сказала она. Я думала, что будет — после отъезда Лейна, но мне почему-то не одиноко».

Он бросил на нее один из своих странных, проницательных взглядов. «Он все знает, — внезапно подумала она, — Я не видела ничего в нем, а он все это время рос в доме и знал обо мне все».

Она встала из-за стола. Слезы, не пролитые утром, подступили к ее глазам сейчас. Он заметил это и быстро подошел к ней, по-прежнему не касаясь ее.

«Тебе нехорошо?» — с беспокойством спросил он.

Она взяла его за руку. «Пойдем в гостиную, — сказала она. — Мне нужно поговорить с тобой».

…«Нет, мне никто не говорил», — тихо сказал он. Он сидел, глубоко засунув руки в карманы, руки с погрызенными ногтями. «Не знаю, когда я впервые узнал».

Они разговаривали уже долго, и она чувствовала странную легкость и покой, которые приходят, когда все тайное уже рассказано.

«Наверное, я догадался, когда мне было семь лет, — говорил он. — Сначала я, конечно, думал, что просто не нравлюсь тебе. Потом я стал задумываться, почему… потом догадался. Потому что я был похож на папу».

Она думала о том, что вот уже десять лет этот ребенок, этот мальчик страдал так же, как она, а она об этом не знала!

«Но только позже, конечно, — продолжал он, — когда мне было тринадцать, наверное… да, это было на мой день рождения… Ты помнишь ножик, который ты мне подарила? Я долго мечтал о нем, он был именно такой, какой мне хотелось».

«Но ты отдал его Лейну… сразу же, — возразила она. — Я решила, что он тебе не понравился».

«Лейн захотел его, как только увидел, и я понял, что ты жалеешь, что не подарила ему такой же. Поэтому я отдал его. В тот день я догадался, что ты любишь его больше, чем меня — потому что ты позволила мне отдать ему ножик».

Она снова не могла говорить. Они помолчали.

«Когда ты понял… что похож на меня?» — спросила она после долгой паузы.

«По-моему, я всегда это знал, — ответил он. — Я всегда понимал тебя, — я всегда знал, что ты думаешь… и чувствуешь».

«О Боже!» — прошептала она.

Она встала с кресла, подошла к нему и положила руки ему на плечи, а он поднял к ней лицо со своей обычной улыбкой, и ее ужаснула печаль этой улыбки. «Я чувствую все иначе сегодня, — проговорила она. — Мне кажется, что я наконец узнала тебя… впервые за все эти годы. Я очень виню себя… за то, что я потеряла. Гарри, ты можешь меня простить?»

Мгновенная краска залила его лицо, и глаза — она видела — наполнились слезами. Он смотрел вниз, его губы дрожали. Он облизнул их и перевел дыхание. Потом смог заговорить.

«Конечно, — сказал он. — Все в порядке, мама. Люди не властны в своих чувствах. Я давно это знаю».

Молодой Дэвид Лин сумрачно стоял в углу просторной гостиной и наблюдал за восемью или десятью парами прилежно танцующих знакомых. Музыка с чувством игравшего духового оркестра рвалась из-за купы пальм в горшках. Дэвид, разумеется, понимал, что гостиная была роскошной и дорогой, поскольку принадлежала господину Фану — одному из ведущих банкиров Шанхая. Господин Фан ни в коем случае не потерпел бы чего-либо не роскошного и не дорогого. Вследствие этого стены были увешаны современными полотнами, написанными маслом, а также тонкими и изысканными старинными свитками, ибо господин Фан любил говорить — и его толстые лоснящиеся щеки раздвигались в улыбке крупными бороздами: «У меня есть все самое лучшее, новое и старое. В моем доме всему найдется место».