— Хватит на опиум для старой госпожи дня на два!

И широкая пропасть, все еще лежавшая между ним и домом Хуанов, вдруг показалась ему непереходимой, как полный воды ров, перед которым он стоял, и огромной, как стена позади рва, поросшая мхом и высившаяся перед ним. В гневе он исполнился решимости и сказал себе, что он снова наполнит ямку в стене серебром и купит у дома Хуанов столько земли, что его собственный участок покажется ничтожным в сравнении с ней.

Так этот участок земли стал для Ван-Луна знамением и символом.

Пришла весна с буйными ветрами и разорванными тучами, несущими дождь, и для Ван-Луна наполовину праздные зимние дни сменились долгими днями тяжкой работы на земле. Теперь старик смотрел за ребенком, а жена работала с мужем от восхода и до тех пор, пока закат не разливался над полями. И когда Ван-Лун заметил, что она снова беременна, то первым его чувством было раздражение, что во время жатвы она не сможет работать. Он закричал на нее в раздражении от усталости:

— Нечего сказать, хорошее ты выбрала время для родов!

Она отвечала решительно:

— На этот раз это пустяки. Тяжело бывает только первый раз.

После этого о втором ребенке не говорили — с тех пор, как он заметил, что ее тело набухает, и до того дня в начале осени, когда она положила свою мотыку и медленно пошла к дому. В тот день он не пошел даже обедать, потому что небо заволоклось тяжелыми грозовыми тучами, а рис у него давно созрел для жатвы. Позже, перед заходом солнца, она снова вернулась и работала рядом с ним. Тело у нее стало плоским, опустошенным, но лицо оставалось неподвижным и решительным.

Ему хотелось сказать: «На сегодня с тебя довольно. Ступай и ложись в кровать!» Но боль в истощенном работой теле сделала его жестоким, и он сказал себе, что в этот день он так же мучился во время работы, как она во время родов, и он только спросил между двумя взмахами косы:

— Это мальчик или девочка?

Она ответила спокойно:

— Это опять мальчик.

Больше они ничего не сказали друг другу, но он был доволен, и казалось, было уже не так тяжело сгибаться и наклоняться. И, проработав до тех пор, пока луна не взошла над грядой багряных облаков, они убрали поле и пошли домой. После ужина, вымывши свое загорелое тело в прохладной воде и прополоскав рот чаем, Ван-Лун пошел посмотреть на своего второго сына. Приготовивши им ужин, О-Лан легла в постель, и ребенок лежал рядом с ней, — толстый и спокойный, хороший ребенок, хотя и поменьше первого. Ван-Лун посмотрел на него и потом вернулся в среднюю комнату очень довольный. Еще сын. И еще, и еще — каждый год по сыну. Нельзя же каждый раз тратиться на красные яйца, довольно того, что потратились для первенца. Сыновья каждый год. Теперь его дому везет. Эта женщина принесла ему счастье. Он крикнул отцу:

— Ну, старик, теперь у тебя есть второй внучек. Первого нам придется положить в твою кровать.

Старик был в восторге. Ему давно уже хотелось, чтобы внук спал в его кровати и согревал его зябкое старое тело, но ребенок не хотел уходить от матери. А теперь, неуверенно держась на своих младенческих ножках, он серьезным взглядом смотрел на другого младенца, лежащего рядом с матерью; и, словно понимая, что другой занял его место, он без протеста позволил перенести себя на кровать дедушки.

И опять урожай был хороший. Ван-Лун получил серебро от продажи зерна и снова спрятал его в стене. Рис, который он собрал с земли Хуанов, принес ему вдвое больше, чем рис с его собственного поля. Теперь все знали, что этот участок принадлежит Ван-Луну, и в деревне ходили слухи, что его выберут старшиной.

В это время дядя Ван-Луна уже становился обузой для семьи. Ван-Лун с самого начала предвидел, что он станет обузой. Этот дядя был младшим братом отца Ван-Луна и имел право рассчитывать на племянника, если ему с семьей нечего будет есть. Пока Ван-Лун с отцом были бедны и плохо питались, дядя кое-как ковырял свою землю и собирал довольно, чтобы прокормить семерых детей, жену и себя самого. Но как только их стали кормить, все они бросили работать. Жена дяди не желала даже шевельнуться и подмести пол в своей лачуге; дети не давали себе труда вымыть перепачканные едой лица. Было прямо позором, что подросшие и уже на выданьи девочки все еще бегали по деревенской улице с нечесаной гривой жестких, выгоревших на солнце волос, а иногда даже заговаривали с мужчинами. Ван-Лун, застав за этим делом старшую из двоюродных сестер, очень рассердился на то, что она позорит семью, и позволил себе пойти к жене дяди и сказать:

— Ну, кто женится на такой девушке, как моя двоюродная сестра, когда на нее может смотреть каждый мужчина? Уже три года, как она на выданьи, а сегодня я видел, как какой-то лодырь на улице положил ей руку на плечо, и она, вместо того чтобы ответить ему как следует, бесстыдно засмеялась!

Жена дяди только и умела, что работать языком, и тут же дала ему волю:

— Да, а кто же будет платить за свадьбу и за приданое и свахе за услуги? Хорошо говорить тем, у кого столько земли, что они не знают, что с ней делать, и кто может прикупить и еще у богатых семей на скопленное серебро. А твоему дяде не везет и всегда не везло. Такая у него злая судьба, и в этом он не виноват. Это воля неба. У других родится хорошее зерно, а у него семена гниют в земле и вырастают одни сорные травы, сколько бы он ни гнул спину.

И она начала громко плакать и довела себя до исступления. Она рванула узел волос на затылке, волосы рассыпались у нее по лицу, и она завопила во весь голос:

— Ах, ты не знаешь, что значит злая судьба! У других поле родит хороший рис и пшеницу, а у нас сорные травы; у других дома стоят по сто лет, а под нашим земля трясется, и стены дают трещины; другие рожают мальчиков, а я, хотя бы и зачала сына, а рожу девочку. Ах, злая, злая судьба!

Она громко визжала, и соседки выскочили из домов посмотреть и послушать. Но Ван-Лун упорно стоял, намереваясь высказать то, зачем он пришел.

— И все-таки, — сказал он, — хотя мне и не подобает давать советы брату моего отца, я скажу вот что: лучше выдать девушку замуж, пока она не потеряла еще невинности. Где это слыхано, чтобы сука бегала по улице и после этого не принесла щенят?

И высказавшись так откровенно, он ушел домой, предоставив дядиной жене визжать сколько угодно. Он задумал в этом году купить еще земли у дома Хуанов и прикупать каждый год новые участки, он мечтал пристроить новую комнату к своему дому. На себя и на своих сыновей он смотрел как на будущих землевладельцев. Он сердился, что распущенная орава двоюродных братьев и сестер бегает по улицам и носит то же имя, что и он.

На следующий день дядя пришел в поле, где работал Ван-Лун. О-Лан не было с ним, потому что десять лун прошло с тех пор, как родился второй ребенок, и она собиралась родить в третий раз. Она чувствовала себя плохо и несколько дней не выходила в поле, так что Ван-Лун работал один. Дядя неуклюже пробирался по борозде. Платье на нем не было застегнуто, а только запахнуто и кое-как завязано поясом, и всегда казалось, что стоит только подуть ветру, чтобы вся одежда свалилась с него. Он подошел к Ван-Луну и стоял молча, пока Ван-Лун разрыхлял мотыкой узкую грядку с посаженными бобами. Наконец Ван-Лун сказал коварно, не поднимая глаз:

— Прости меня, дядя, что я не бросаю работы. Ты знаешь, эти бобы нужно окапывать два и даже три раза, чтобы они принесли плод. Я очень неповоротлив, я ведь только бедный крестьянин, — никак не могу во-время кончить работу и отдохнуть. А ты, верно, кончил работать.

Дядя отлично понял коварство Ван-Луна, но отвечал вкрадчиво:

— У меня злая судьба… В этом году из двадцати бобовых семян взошло только одно, а на такие жалкие всходы не стоит тратить силу, окапывая их. Если нам захочется бобов в этом году, то их придется покупать, — и он тяжело вздохнул.

Ван-Лун ожесточился сердцем. Он знал, что дядя пришел чего-то просить. Он опускал мотыку медленным и ровным движением, разбивая мельчайшие комья в мягкой земле, и без того хорошо разрыхленной. Бобы поднимались ровными рядами, бросая короткую бахрому прозрачной тени. Наконец дядя заговорил: