Да, можно было подумать, что в этом городе нет голодных.

И все же, каждое утро, как только рассветет, Ван-Лун с семьей выходил из шалаша, и, держа чашки и палочки в руках, их маленькая группа присоединялась к длинной процессии людей, которые, дрожа в слишком легкой одежде от сырого речного тумана, выходили из своих шалашей и, согнувшись от резкого утреннего ветра, шагали к общественной кухне, где на один медяк можно было купить чашку жидкой рисовой каши. И сколько ни бегал Ван-Лун со своей рикшей, и сколько ни просила О-Лан, все же они не могли заработать столько, чтобы варить каждый день рис у себя в шалаше. Если бывали лишние деньги сверх уплаченных за порцию риса в общественной кухне, то они покупали капусту. Но и капуста обходилась дорого, потому что мальчикам приходилось бегать в поисках топлива, чтобы О-Лан могла сварить ее на двух кирпичах, заменявших ей печку. И топливо это им приходилось таскать горстями у крестьян, привозивших на городской рынок возы с тростником и травой. Иногда детей ловили на месте преступления и больно колотили, и однажды вечером старший мальчик, который был застенчивей младшего и стыдился того, что делал, вернулся домой с подбитым глазом, распухшим и закрывшимся от удара тяжелой руки крестьянина. Зато младший мальчик стал очень ловок и воровал по мелочам гораздо бойчее, чем просил милостыню. О-Лан не придавала этому значения. Если мальчики не умеют просить без смеха и игры, пусть их воруют и будут сыты. Но Ван-Лун, хотя ему нечего было возразить жене, был возмущен воровством сыновей и не бранил старшего за нерасторопность. Жизнь под сенью большой стены не нравилась Ван-Луну. Его ждала земля.

Однажды вечером он вернулся поздно. К ужину в тушеной капусте был большой кусок свинины, — они ели мясо в первый раз с тех пор, как убили своего быка, и Ван-Лун удивленно раскрыл глаза.

— Сегодня, должно быть, вам подавали иностранцы, — заметил он.

О-Лан по обыкновению промолчала. Тогда младший сын, по молодости лет не научившийся еще уму-разуму и гордый своей ловкостью, сказал:

— Это я достал, это мое мясо. Когда мясник отрезал его от большого куска на прилавке и отвернулся, я проскочил под рукой у старухи-покупательницы, схватил кусок и побежал в переулок и спрятал его в пустое ведро у задних ворот до прихода старшего брата.

— Я это мясо есть не стану! — сердито закричал Ван-Лун. — Мы можем есть купленное или выпрошенное мясо, но не ворованное! Мы нищие, может быть, но не воры!

И он двумя пальцами достал мясо из горшка и выбросил его, не обращая внимания на рев младшего сына.

О-Лан вышла, как всегда вяло и медленно, подобрала мясо, обмыла его водой и опустила обратно в кипящий горшок.

— Мясо есть мясо, — сказала она спокойно.

Ван-Лун ничего не ответил, но рассердился и втайне испугался, как бы его дети не стали ворами в этом городе. И хотя он ничего не сказал, когда О-Лан разделила мясо палочками и дала по большому куску старику и детям, и даже сунула немного в ротик девочке и поела сама, он не взял ничего и ел только капусту, которую купил сам. Но после обеда он увел сына подальше на улицу, чтобы не слыхала жена, зажал его голову подмышкой и надавал ему здоровых шлепков, не обращая внимания на его рев.

— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! — приговаривал он. — Не воруй в другой раз!

И, отпустив хнычущего мальчика, он сказал себе: «Мы должны вернуться домой, к земле».

День проходил за днем в богатом по внешнему виду городе, а Ван-Лун жил среди нищих, составлявших большинство населения в городе. Рынки изобиловали съестным, на улицах, где торговали шелком, развевались, как флаги, полосы шелка — черного, красного и оранжевого. Богачи, одетые в атлас и бархат, изнеженные богачи кутались в шелковые одежды, и руки их были мягки от безделья и благоухали, как цветы. И при всей этой царственной красоте города — в той его части, где жил Ван-Лун, нехватало еды, чтобы утолить свирепый голод, нехватало одежды, чтобы прикрыть костлявую наготу. Люди трудились целый день, выпекая хлеб и сдобное для стола богачей, и дети трудились с раннего утра до поздней ночи и ложились спать, неумытые и в грязи, на жесткие цыновки, брошенные на пол; их заработка нехватило бы даже на кусок сдобного хлеба, который они пекли для других. Мужчины и женщины, не покладая рук, кроили и точали тяжелые зимние меха и легкие весенние меха, и из тяжелой шелковой парчи кроили и шили пышные одежды для тех, кто богател от изобилия рынков; а сами хватали кусок грубой синей ткани и сшивали ее наспех, чтобы прикрыть свою наготу…

Ван-Луну, который жил среди тех, кто трудился в поте лица, чтобы могли праздновать другие, иногда приходилось слышать странные речи, но он обращал на них мало внимания. Правда, люди постарше ничего не говорили. Седобородые старики таскали за собой рикши, возили тачки с углем и дровами к дворцам и пекарням, напрягая спину так, что мускулы вздувались, как канаты, дочиста съедали скудный обед, спали недолгим сном — и молчали. Лица у них были похожи на лицо О-Лан — невыразительные и тупые. Никто не знал, что у них на уме. Они говорили только о еде и о деньгах. Слово «серебро» они произносили редко, потому что серебро почти не попадало к ним в руки.

Во время отдыха их лица искажались судорогой, словно в гневе, только это не был гнев. Годы непосильного труда, постоянной переноски тяжестей вздернули верхнюю губу и обнажили злобный оскал зубов, годы труда провели глубокие морщины возле глаз и рта. Они и сами не знали, что они за люди. Как-то раз один из них, увидев себя в зеркале, которое стояло на возу с мебелью, закричал:

— Вот так урод!

И когда остальные громко засмеялись, он болезненно улыбнулся, оглядываясь поспешно, не обидел ли он кого-нибудь. Дома, в маленьких хибарках, скучившихся вокруг шалаша Ван-Луна, женщины сшивали тряпки, чтобы прикрыть детей, которых они постоянно рожали, крали капусту с крестьянских огородов и горсти риса на хлебном рынке, круглый год собирали траву по склонам холмов, в жатву ходили по пятам за жнецами, словно птицы, зорко и неотступно следя за каждым упавшим зерном или колосом. И через эти шалаши проходили дети: они рождались и умирали, и снова рождались, и ни отец, ни мать не знали, сколько родилось и сколько умерло, не знали даже, сколько оставалось живых, считая детей только ртами, которые нужно кормить.

Эти мужчины, и женщины, и дети шатались по рынкам и по городским лавкам, бродили по деревням, примыкавшим к городу, — мужчины работали то в одном, то в другом месте за ничтожную плату, женщины и дети воровали и просили милостыню. И среди них были Ван-Лун, его жена и дети. Старики и старухи покорно переносили такую жизнь. Но наставало время, и мальчики достигали известного возраста, когда они еще не созрели и уже вышли из детских лет, и их наполняло недовольство. Тогда среди молодежи поднимался говор, раздраженный ропот. И позже, когда они становились взрослыми мужчинами и женились, испуг перед непрерывным ростом семьи наполнял их сердца, смутная тревога юности переходила в злобное отчаяние, в возмущение, тяжелое, не находящее выхода в словах, потому что всю жизнь они трудились, как животные, за горсть отбросов, чтобы набить ими себе желудок.

Слушая такие разговоры однажды вечером, Ван-Лун в первый раз узнал о том, что находится за стеной, к которой прилепились ряды их шалашей. Это было к вечеру одного из тех дней в конце зимы, когда в первый раз чувствуется, что скоро вернется весна. Земля вокруг шалашей была влажная от тающего снега, и вода текла в шалаши, и каждая семья искала кирпичей, чтобы спать на них. Но помимо неудобства от сырой земли, этой ночью в воздухе была какая-то мягкая тишина, и эта тишина растревожила Ван-Луна; после ужина он не мог уснуть сразу, вышел на улицу и долго стоял, не двигаясь с места. Здесь обычно сидел его отец на корточках, прислонившись к стене: на этом месте он сидел и сейчас, взяв свою чашку с ужином, потому что в шалаше очень шумели дети. В одной руке старик держал конец петли, которую О-Лан оторвала от ситцевого пояса, и, держась за эту петлю, девочка училась ходить, спотыкаясь, но не падая. Он проводил целые дни, присматривая за ребенком, который не хотел сидеть у матери на руках, когда она просила милостыню; кроме того О-Лан снова была беременна, и ей было трудно носить на руках девочку.