Ван-Лун смотрел, как ребенок падает, поднимается и снова падает и как старик тянет за концы петли. Когда он стоял так и смотрел, он почувствовал на своем лице дуновение мягкого ветерка, и его с неудержимой силой потянуло назад, к его полям.

— В такой день, — сказал он вслух, обращаясь к отцу, — нужно пахать землю и сеять пшеницу.

— Да, — ответил старик спокойно, — я знаю, что у тебя на уме. В мое время мне не раз приходилось делать так, как сделал ты в этом году, — бросать землю, зная, что нет семян для нового посева.

— Но ведь ты всегда возвращался домой?

— Там оставалась земля, сын мой, — ответил старик просто.

«Что ж, мы тоже вернемся, если не в этом году, то в следующем, — сказал себе Ван-Лун. — Ведь там остается земля». И мысль, что она лежит и ждет его, орошенная весенними дождями, пробудила в нем желание. Он вернулся в шалаш и резко сказал жене:

— Если бы у меня было что продать, я бы это продал и вернулся к земле. Если бы не старик, мы пошли бы пешком, хоть и голодные. Только ни он, ни маленький ребенок не пройдут сто миль. И ты тоже не дойдешь.

О-Лан мыла чашки для риса, а потом составила их в угол шалаша и взглянула на мужа, сидя на корточках.

— Продать нечего, кроме девочки, — ответила она медленно.

У Ван-Луна захватило дыхание.

— Ну, ребенка я не пойду продавать! — сказал он громко.

— Меня же продали, — сказала она медленно. — Меня продали в богатую семью, чтобы мои родители могли вернуться на родину.

— И поэтому ты хочешь продать ребенка?

— Если бы дело было только за мной, я бы ее лучше убила… Мне пришлось быть рабыней рабынь. Но какая же польза от мертвой девочки? Я продала бы девочку ради тебя, чтобы ты мог вернуться к земле.

— Ни за что! — ответил Ван-Лун упрямо. — Хотя бы мне пришлось всю жизнь провести в этом аду.

Но когда он снова вышел, мысль, которая сама собой никогда бы у него не возникла, невольно начала искушать его. Он посмотрел на девочку: она все еще упорно ковыляла, цепляясь за конец петли, которую держал дедушка. Она очень выросла с тех пор, как ее стали кормить каждый день, и хотя еще не говорила ни слова, была пухленькая, как всякий ребенок, о котором хоть сколько-нибудь заботятся. Ее губки, раньше походившие на старушечьи, теперь стали красными и смеющимися, и, как в старое время, она развеселилась, когда на нее посмотрел отец, и улыбнулась.

«Я бы мог это сделать, — думал он, — если бы она не лежала на моей груди и не улыбалась так».

И тогда он снова подумал о своей земле и воскликнул в отчаянии:

— Мне никогда ее не увидеть! Сколько ни работать, сколько ни просить, все же денег хватит только на дневное пропитание.

И тогда из сумрака ему ответил голос, низкий и густой бас:

— Ты не один такой. В городе живут сотни и тысячи таких, как ты.

Человек подошел ближе, покуривая короткую бамбуковую трубку. Это был отец семьи из шалаша, соседнего с шалашом Ван-Луна. Его редко видно было днем, потому что весь день он спал, а ночью работал, возя тяжелые фургоны с товарами, слишком громоздкими, чтобы их можно было возить по улицам днем, когда экипажи постоянно обгоняют друг друга. Ван-Лун видел иногда, как он тащился домой на рассвете, задыхаясь от усталости и сутуля широкие, мускулистые плечи. Ван-Лун проходил мимо него, отправляясь на работу, а в сумерки перед ночной работой сосед выходил постоять с другими мужчинами, которые готовились итти на ночлег в свои шалаши.

— Что же, и всегда так будет? — горечью спросил Ван-Лун.

Сосед трижды затянулся из трубки и сплюнул на землю. Потом сказал:

— Нет, не всегда. Если богачи слишком богатеют, есть выход, и если бедняки слишком беднеют, тоже есть выход. Прошлой зимой мы продали двух девочек и продержались. И этой зимой, если жена опять родит девочку, мы ее тоже продадим. Одну рабыню я оставил у себя, самую старшую. Остальных лучше продать, чем убить, хоть некоторые думают, что лучше убивать их при рождении. Это один выход, если бедные слишком бедны. Если богатые слишком богаты, тоже есть выход, и, по-моему, этот выход мы скоро найдем. — Он кивнул и указал чубуком трубки на стену позади них: — Ты был когда-нибудь за этой стеной?

Ван-Лун, не сводя со стены глаз, покачал головой. Сосед продолжал:

— Мне пришлось увидеть, что там такое, когда я ходил продавать одну из моих рабынь. Ты не поверишь, как сорят деньгами в этом доме. Я одно тебе скажу: даже слуги едят палочками из слоновой кости, оправленными в серебро; даже рабыни носят в ушах янтарь и жемчуг и нашивают жемчужины на башмаки, и когда башмаки немного запачкаются или разорвутся так мало, что мы с тобой не обратили бы и внимания, они выбрасывают башмаки вместе с жемчугом!

Сосед изо всех сил затянулся трубкой, а Ван-Лун слушал с открытым ртом. Так вот что было за этой стеной!

— Есть выход, когда люди слишком богаты, — сказал сосед и, помолчав некоторое время, прибавил равнодушно, как будто бы ничего не было сказано: — Что же, опять нужно итти на работу, — и скрылся во мраке.

Но Ван-Лун не мог заснуть в эту ночь и думал о серебре, золоте и жемчуге по ту сторону стены, у которой лежало его тело, прикрытое одеждой, какую он носил каждый день, потому что одеяла не было и на кирпичах под ним лежала только цыновка. И снова им овладело искушение продать девочку, и он сказал себе:

«Может быть, лучше продать ее в богатый дом, чтобы она вкусно ела и носила жемчуг, если вырастет красивой и понравится господину». Но сам же ответил себе на эти мысли: «Даже если я ее продам, то ведь не на вес золота и рубинов. Пусть нам дадут достаточно, чтобы вернуться к земле, — откуда мы возьмем денег, чтобы купить быка, и стол, и скамейки? У нас нечем даже засеять землю. Продать ребенка, чтобы голодать там, а не здесь?..»

И он не видел выхода, о котором сосед говорил: «Есть выход, если богачи слишком богаты».

Весна была в полном разгаре. Тем, кто просил милостыню, теперь можно было ходить по холмам и кладбищам и выкапывать коренья, одуванчики, которые пустили нежные ростки, и не нужно было, как раньше, красть овощи по чужим огородам. Толпа оборванных женщин и детей каждый день выходила из шалашей с кусками жести, острыми камнями, ножами и корзинами, сплетенными из бамбука и расщепленных тростинок, и искала на лугах и по краям дорог пищи, чтобы не выпрашивать ее и не платить за нее денег. И каждый день О-Лан и оба ее сына отправлялись с этой толпой. Но мужчина должен работать, и Ван-Лун работал попрежнему, хотя долгие теплые дни и солнце и мимолетные дожди будили в нем тоску и недовольство. Зимой все работали и молчали, стойко перенося и холод, и снег, и лед под ногами, обутыми в соломенные сандалии, с наступлением темноты возвращались в шалаши, молча съедали выпрошенную или заработанную дневным трудом пищу и ложились вповалку, засыпали тяжелым слом — мужчины, женщины и дети — и во сне наверстывали силы, которых не могла дать плохая и скудная пища. Так было в шалаше Ван-Луна, и он хорошо знал, что так было и во всех других шалашах.

Но с приходом весны то, что накопилось в сердце обитателей шалашей, начало искать выхода в словах. По вечерам, когда сумерки медленно спускались на землю, они выходили из шалашей и беседовали. Ван-Лун видел то одного, то другого из соседей, которых он не знал зимой. Если бы О-Лан любила пересказывать все мужу, он узнал бы, что один бьет жену, а у другого все щеки изъедены проказой, и что третий — вожак воровской шайки: но она только спрашивала и скупо отвечала на вопросы, а в остальное время молчала. И Ван-Лун нерешительно становился поодаль и робко прислушивался к разговору.

У большинства из этих оборванцев не было ничего, кроме выпрошенного и заработанного за день, и Ван-Лун всегда сознавал, что он не такой, как они: у него есть земля, и она ждет его возвращения. Другие думали о том, как бы завтра съесть кусочек рыбы, или о том, как бы полодырничать или поставить на кон два медяка, потому что для них все дни были одинаково тяжелы и полны нужды, а мужчине иногда нужен азарт, как бы трудно ему ни жилось. Но Ван-Лун все думал о своей земле и придумывал, как бы ему вернуться к ней. Он родился крестьянином и не может жить полной жизнью, если не чувствует земли под ногами, не идет за плугом в весеннее время и не держит в руках косы во время жатвы. Он слушал, стоя поодаль от других, потому что в сердце его таилась мысль о земле, доброй земле его отцов, и плодородной полосе риса, которую он купил в большом доме. Они говорили, эти люди, только о деньгах; сколько они заплатили за локоть материи, и сколько они заплатили за маленькую рыбку в палец длиной, и сколько они зарабатывают в день, и, наконец, что они стали бы делать, если бы у них были те деньги, которые лежат в сундуках у богачей за стеной. Каждый день разговор кончался так: