При этом Ван-Лун вспомнил о двух маленьких богах в храме Земли и по дороге домой зашел взглянуть на них. Вид у них был жалкий: лица их размыло дождем, и глиняные тела обнажились и выглядывали из обрывков бумажной одежды. Все забросили их в тот страшный год, и Ван-Лун посмотрел на них сурово и удовлетворенно и сказал, как говорят провинившемуся ребенку:

— Так и надо богам, которые приносят людям зло!

И все же, когда дом снова был приведен в порядок, и оловянные подсвечники заблестели, и красные свечи горели в них, и чайник с чашками был поставлен на стол, и кровати снова расставлены по местам, и окно в комнате, где он спал, заклеено новой бумагой, и дверь снова повешена на деревянные петли — Ван-Лун испугался своего счастья. О-Лан опять была беременна; загорелые дети возились, как щенята, у порога, и у южной стены сидел и дремал старик-отец, улыбаясь во сне. На полях всходы риса зеленели, как нефрит, и даже красивее нефрита, и ростки бобов поднимали свои колпачки над землей. И золота оставалось еще довольно, чтобы прокормиться до нового урожая, если быть умеренным в еде. Смотря на синее небо и плывущие в нем белые облака и чувствуя, что солнце пригревает его вспаханные поля так же, как и его самого, Ван-Лун пробормотал неохотно:

— Нужно поставить курительные палочки этим двум в маленьком храме: как-никак, а у них власть над землей!

Однажды ночью, лежа рядом с женой, Ван-Лун нащупал какой-то твердый ком, величиной с мужской кулак, у нее между грудями и спросил:

— Что это за вещь ты носишь на себе?

Он протянул руку и ощупал тряпичный сверток, твердый, но подвижной наощупь. Сначала она резко отодвинулась, а потом, когда он взял его в руку и потянул к себе, она уступила и сказала:

— Ну, посмотри, если хочешь, — и она взялась за шнурок на шее, разорвала его и отдала сверток Ван-Луну.

Он был обернут в тряпку, и Ван-Лун сорвал ее. И вдруг в его руку дождем посыпались драгоценные камни. Ван-Лун смотрел на них в остолбенении. Ему и не снилось, что может быть такая масса драгоценных камней, собранных в одну кучу, камней красных, как арбузная мякоть, золотистых, как пшеница, зеленых, как весенние листья, прозрачных, словно бьющий из земли родник. Как они назывались, Ван-Лун не знал, потому что никогда в жизни ему не приходилось слышать, как называются драгоценные камни, и в то же время видеть их. Но держа их в руке, на загорелой и жесткой ладони, он по их блеску и сверканию в полутемной комнате знал, что держит целое богатство. Он замер над ними, не находя слов, и вместе с женой они смотрели на то, что было у него в руках. Наконец, затаив дыхание, он шепнул ей:

— Откуда… откуда это у тебя?

И она так же тихо прошептала в ответ:

— Из дома богача. Должно быть, это драгоценности любимой наложницы. Я заметила в стене расшатавшийся кирпич и незаметно пробралась к нему, чтобы никто меня не увидел и не попросился в долю со мной. Я вытащила кирпич, увидела, что там что-то блестит, и спрятала их в рукав.

— Как же ты догадалась? — снова спросил он в восхищении.

И она ответила с улыбкой, которая никогда не отражалась в ее глазах:

— Ты думаешь, я даром жила в доме богача? Богачи всего боятся. В голодный год я видела, как бандиты ворвались в ворота большого дома, и рабыни, и наложницы, и даже сама старая госпожа начала бегать взад и вперед, каждая со своими драгоценностями, которые они старались спрятать в заранее намеченный тайник. Поэтому я знаю, что значит расшатанный в гнезде кирпич.

И снова они замолчали, в восхищении созерцая драгоценные камни. После долгой паузы Ван-Лун глубоко вздохнул и сказал решительно:

— Такое сокровище нельзя держать при себе. Его нужно продать, а деньгам найти надежное помещение, например вложить их в землю, потому что все другое ненадежно. Если кто-нибудь узнает об этом, нас завтра же убьют, а драгоценности грабитель унесет с собой. На них надо купить землю сегодня же, иначе я не засну спокойно.

Говоря так, он снова завернул драгоценности в тряпку и крепко-накрепко обвязал их веревкой. Но, распахнув халат, чтобы спрятать их на груди, он случайно увидел лицо жены. Она сидела, поджав ноги, на краю кровати, и ее неподвижное, никогда ничего не выражавшее лицо было взволновано смутной тоской, губы ее раскрылись, и вся она подалась вперед.

— Ну, в чем дело? — спросил он удивленно.

— Ты их все продашь? — спросила она хриплым шопотом.

— А почему бы и нет? — ответил он в изумлении. — Зачем мы будем держать драгоценности в нашей мазанке?

— Я хотела бы оставить два камня себе, — сказала она так беспомощно, словно ни на что не надеялась, и его это тронуло, как просьба ребенка, которому хочется игрушек или конфет.

— Да что ты! — воскликнул он в изумлении.

— Если бы мне можно было оставить хоть два из них, — продолжала она покорно, — только два самых маленьких, хотя бы две маленькие белые жемчужины.

— Жемчужины, — повторил он в удивлении.

— Я бы их берегла, я не стала бы их носить, — сказала она, — только берегла бы. — И она опустила глаза и начала теребить вылезшую из одеяла ниточку и терпеливо ждала, словно не надеясь, что ей ответят.

И тогда Ван-Лун, сам не понимая как, заглянул на мгновение в сердце этой тупой и преданной ему женщины, которая работала всю жизнь, не получая за это никакой награды, и видела в большом доме, как другие женщины носят драгоценности, которые ей ни разу не удалось даже взять в руку.

— Иногда я могла бы подержать их в руке, — добавила она, словно про себя.

Его тронуло что-то, непонятное ему самому, и он вынул драгоценности из-за пазухи, развернул их и молча передал ей. И она начала перебирать сверкающие камни. Ее жесткие, загорелые руки осторожно и медленно переворачивали их, пока она не нашла двух белых гладких жемчужин, и взяла их и, завернув остальное в тряпку, отдала сверток Ван-Луну. Потом она взяла жемчужины, оторвала уголок халата, завернула их, спрятала между грудями и успокоилась.

Ван-Лун следил за ней в изумлении, плохо понимая, зачем она это делает.

И в другие дни он останавливался и подолгу смотрел на нее и говорил себе: «Вот моя жена, и должно быть, у нее на груди все еще спрятаны эти две жемчужины». Но он никогда не видел, чтобы она вынимала их или смотрела на них, и они никогда не говорили о них. Что касается других драгоценностей, то он долго раздумывал и наконец решил пойти в дом Хуанов и справиться, нет ли там еще продажной земли.

И вот он пошел к большому дому, но у ворот не стоял уже привратник, покручивая длинные волосы на бородавке и презрительно разглядывая тех, кто не мог без его разрешения войти в дом Хуанов. Большие ворота были заперты, и Ван-Лун долго колотил в них кулаками: никто не вышел к нему. Люди, проходившие по улице, оборачивались и кричали:

— Эй ты! Можешь стучать и стучать без конца! Если старый господин не спит, он, может быть, выйдет к тебе, и если поблизости есть какая-нибудь собака или рабыня, она, может быть, откроет тебе, если ей вздумается.

Наконец он услышал медленные шаги, приближающиеся к порогу, медленные и неровные, которые то замедлялись, то ускорялись, и потом он услышал, как медленно отодвигается железный засов, которым запирались ворота; ворота заскрипели, и надтреснутый голос прошептал:

— Кто это?

Тогда Ван-Лун ответил громко:

— Это я, Ван-Лун!

Голос ответил ворчливо:

— А кто этот чортов Ван-Лун?

И по тому, как он выругался, Ван-Лун догадался, что это сам старый господин, потому что он бранился, как человек, привыкший повелевать слугами и рабами. Ван-Лун отвечал поэтому более смиренно, чем прежде:

— Господин и владыка, я пришел по небольшому делу, не беспокоить твою честь, но поговорить о небольшом деле с управляющим, который служит твоей милости.

Тогда старый господин ответил, не открывая шире той щели, к которой он приложил губы:

— Чорт бы его взял! Этот пес сбежал от меня много месяцев тому назад, и его здесь нет.