— Давай сюда деньги!

Толстяк встал на колени, всхлипывая и бормоча, и ощупал карманы халата, потом он протянул вперед желтые руки, из которых сыпалось золото, а Ван-Лун подставил полу одежды и собрал в нее монеты. И снова он крикнул тем же чужим голосом:

— Давай еще!

И снова толстяк протянул руки, из которых посыпалось золото, и захныкал:

— Больше у меня нет, у меня ничего не осталось, кроме моей жалкой жизни!

И он начал плакать, и слезы текли, как масло, по его отвисшим щекам.

Ван-Лун, глядя, как он дрожит и плачет, вдруг возненавидел его со всей силой ненависти, на какую был способен, и, задыхаясь от ненависти, крикнул ему:

— Убирайся с глаз моих, а не то я раздавлю тебя, жирный червяк!

Так закричал Ван-Лун, хотя он был человек с мягким сердцем и не мог убить быка. Толстяк пробежал мимо него, как побитая собака, и скрылся.

И Ван-Лун остался один со своим золотом. Он не стал пересчитывать его, а сунул за пазуху и прошел через открытые «ворота мира» переулками к своему шалашу. Он прижимал к груди золото, еще согретое теплотой чужого тела, и, не переставая, твердил себе:

— Мы вернемся к земле! Завтра же мы вернемся к земле!

Прошло несколько дней, и Ван-Луну уже казалось, что он никогда не расставался со своей землей. Да и действительно, в глубине сердца и мыслей он с ней не расставался. На три золотые монеты он купил хороших семян, полновесных зерен пшеницы, и рису, и кукурузы, и в расточительности своей он купил семян, каких никогда не сеял прежде: сельдерея, и лотоса для своего пруда, и крупного красного редиса, который варят со свининой по праздникам, и мелких пахучих красных бобов. И еще не добравшись домой, за пять золотых он купил вола у крестьянина, который работал в поле. Он увидел, как пашет крестьянин, и остановился, и все остановились посмотреть на вола — и старик, и дети, и жена. Ван-Луна поразила его крупная, могучая шея; он сразу заметил, с какой силой вол налегает на деревянное ярмо, и воскликнул:

— Этому волу цены нет! Проси что хочешь за него, серебром или золотом, потому что у меня нет вола, и я заплачу любую цену.

И крестьянин отозвался:

— Я скорее продам жену, чем этого вола: ему только три года, и он в расцвете сил.

И он продолжал пахать и не остановился, чтобы выслушать Ван-Луна. Тогда Ван-Лун почувствовал, что из всех волов на свете он хочет приобрести только этого, и он сказал О-Лан и своему отцу:

— Как вы находите этого вола?

Старик поглядел и сказал:

— Он, должно быть, выхолощен как следует.

И О-Лан сказала:

— Ему годом больше, чем говорит хозяин.

Но Ван-Лун ничего не ответил, потому что этот вол полюбился ему за то, что хорошо пахал землю, и за гладкую желтую шерсть, и за большие темные глаза. Этот вол будет пахать его поля и убирать с них урожай, и, привязанный к жернову, он будет молоть ему зерно. И он подошел к крестьянину и сказал:

— Я дам тебе достаточно денег, чтобы купить другого вола, и даже больше, но этот вол должен стать моим.

Крестьянин долго торговался и спорил, уходил и вновь возвращался, и наконец уступил вола за двойную цену против того, что стоил вол в этих местах. Но золота было не жаль Ван-Луну, когда он смотрел на вола. Он отсчитал деньги в руку крестьянина и следил, как он отпрягает животное, и увел вола, продев ему в ноздри веревку, и сердце его горело от радости обладания.

Когда они дошли до дома, то увидели, что дверь сорвана с петель, и солома с крыши исчезла, и внутри нет ни граблей, ни мотык, которые были оставлены ими. Только голые балки да глиняные стены были на месте; и даже стены были размыты запоздалыми снежными бурями и дождями ранней весны. Но все это очень мало значило для Ван-Луна: он удивился только вначале. Он пошел в город и купил хороший новый плуг из твердого дерева, и двое граблей, и две мотыки, и цыновок, чтобы покрыть крышу до новой соломы.

И вечером он стоял на пороге своего дома и смотрел вдаль на поля, свои поля, освободившиеся от зимних покровов и оттаявшие после холодов, готовые для посева. Весна была в полном разгаре, и в неглубоком пруду сонно квакали лягушки. Ласковый вечерний ветер тихо покачивал бамбуки, росшие около дома, и в сумерках смутно виднелись деревья, окаймлявшие ближнее поле. Это были персиковые деревья, осыпанные нежно-розовыми почками, и ивы, на которых показались клейкие зеленые листья. И с умиротворенной, ждущей посева земли поднимался легкий туман, серебристый, как лунный свет, и льнул к стволам деревьев.

Сначала — и довольно долго — Ван-Луну казалось, что он не хочет видеть людей, хочет быть один-на-один со своей землей. Он не зашел ни в один дом, а когда к нему приходили соседи, те, которые перенесли зимнюю голодовку, он встречал их неприветливо.

— Кто из вас сорвал мою дверь, и кто из вас унес мою мотыку и мои грабли, и кто из вас сжег мою крышу в печи? — кричал он на них.

И все отрицательно качали головами, не чувствуя за собой вины, и один из них сказал:

— Это твой дядя.

А другой сказал:

— Как можно говорить, что тот или другой из нас украл что-нибудь, когда по всей земле голод и война и рыщут бандиты и разбойники? Голод всякого заставит воровать.

Потом Чин, его сосед, прибрел из своего дома повидаться с Ван-Луном и сказал:

— Всю зиму в твоем доме жила банда грабителей и рыскала по деревне и городу, совершая грабежи. Говорят, что твой дядя знает о них больше, чем полагается честному человеку. Но кто в наши дни может сказать, где правда? У меня нехватило бы духу обвинять кого бы то ни было.

От этого человека осталась только тень: так плотно обтягивала кожа его кости и так поседели и поредели его волосы, хотя ему еще не было сорока пяти лет. Ван-Лун долго смотрел на него и потом сказал с жалостью:

— Тебе приходилось хуже, чем нам. Чем же ты питался?

Сосед вздохнул в ответ:

— Чего мне только ни пришлось есть! Как собаки, мы ели падаль и уличные отбросы, когда просили милостыню в городе. И однажды, перед тем как умереть, моя жена сварила суп из какого-то мяса, и я не посмел спросить, что это такое; только я знаю, что у нее нехватило бы духу убить кого-нибудь, и должно быть, она это нашла. Потом она умерла, так как у нее было меньше сил, чем у меня, и она не вынесла такой жизни. А после ее смерти я отдал дочь прохожему солдату, потому что ей тоже грозила голодная смерть.

Он замолчал, а потом добавил:

— Если бы у меня было зерно, я засеял бы поле, но зерна у меня нет.

— Иди сюда! — повелительно крикнул Ван-Лун и потащил его за руку в дом. И велел ему подставить рваную полу, и в нее Ван-Лун насыпал семян из запаса, привезенного им с Юга.

Он дал ему пшеницы, и риса, и капустных семян и сказал:

— Завтра я приду и вспашу твое поле на моем добром воле.

И вдруг Чин заплакал, и Ван-Лун утер глаза и закричал, словно рассердясь:

— Ты думаешь, я забыл, как ты дал мне целую горсть бобов?

Но Чин не мог ничего ответить и только плакал и ушел в слезах.

Ван-Луна очень радовало, что дяди больше не было в деревне и никто не знал, где он находится. Некоторые говорили, что он в городе, а другие, что он уехал куда-то далеко вместе с женой и сыном. В его доме в деревне не оставалось никого.

Дочери дяди — и это Ван-Лун выслушал в сильном гневе — были проданы, и прежде всех самая красивая, за ту цену, которую за них дали, и даже самая последняя, с рябым лицом, была продана за горсть медяков какому-то прохожему солдату.

Ван-Лун усердно обрабатывал землю; ему было жалко терять то время, которое приходилось тратить дома на сон и еду. Ему больше нравилось брать с собой в поле хлеб с чесноком, есть там, стоя на меже, и при этом обдумывать свои планы.

«Здесь у меня будет черный горох, а там грядки с рисовой рассадой».

А если он очень уставал за день, он ложился в борозду и засыпал, согретый теплотой земли.

И О-Лан в доме не сидела сложа руки. Она сама прикрепила цыновки к балкам кровли, накопала в поле глины, замесила ее с водой и поправила стены дома, и сложила новую печь, и замазала дыры в полу, размытые дождем. Потом она пошла в город с Ван-Луном, и они купили кровати, и стол, и шесть скамеек, и чугунный котел, и, чтобы доставить себе удовольствие, купили красный глиняный чайник с нарисованным черной тушью цветком и шесть таких же чашек. Напоследок они зашли в лавку, где продавались курения, и купили бумажного бога богатства, чтобы повесить его в средней комнате над столом, и два оловянных подсвечника, и оловянную курильницу, и две красных свечи, чтобы зажечь их перед богом, толстые красные свечи из коровьего сала с тоненькой тростинкой посредине вместо фитиля.