В один из знойных дней восьмого месяца года, которым кончается лето, она вошла в его дом.

Ван-Лун издалека увидел ее приближение. Она сидела в закрытых бамбуковых носилках, которые несли на плечах носильщики, и он видел, как покачиваются носилки, двигаясь по узкой тропинке, идущей по краю поля, и за ними следом шла Кукушка.

На одно мгновение он испытал страх и сказал самому себе: «Что это я ввожу в свой дом?» И едва понимая, что делает, он быстро прошел в комнату, где столько лет спал со своей женой, и закрыл за собой дверь, и в смятении ждал, пока не услышал голоса дядиной жены, которая громко звала его выйти, потому что «она» уже у ворот.

Тогда, смутившись, словно видел девушку в первый раз, он медленно вышел из дома в нарядной одежде и с поникшей головой, и глаза его бегали по сторонам и не смотрели прямо. Но Кукушка весело его приветствовала:

— Ну, не думала я, что мы состряпаем такое дельце!

Потом она подошла к носилкам, которые люди поставили на землю, и, приподняв занавеску, щелкнула языком и сказала:

— Выходи, мой Цветок Лотоса! Вот твой дом и вот твой господин!

И Ван-Лун страдал, потому что видел, как широко ухмыляются носильщики, и думал про себя: «Это просто лодыри с городских улиц, и не стоит обращать на них внимания». И так рассердился, что лицо у него разгорелось и покраснело, и он не захотел говорить с ними.

Тогда занавеска поднялась, и он нечаянно взглянул и увидел, что в носилках сидит разрисованная и свежая, как лилия девушка Лотос. Он забыл обо всем, даже о своем гневе, обо всем, кроме того, что он купил эту женщину в собственность и что она пришла в его дом навсегда. И он стоял неподвижно, весь дрожа, и смотрел, как она поднималась, грациозно, словно цветок, колеблемый ветром. И так как он все смотрел на нее и не смог отвести глаза, то она взяла Кукушку за руку и вышла, склонив голову и опустив ресницы, покачиваясь и спотыкаясь на своих маленьких ножках, опираясь на плечо Кукушки. Проходя мимо него, она не заговорила с ним и только тихо прошептала Кукушке:

— Где же мои покои?

Тогда жена дяди вышла вперед и взяла ее под руку с другой стороны, и вдвоем они повели ее во двор, в новые комнаты, которые Ван-Лун выстроил для нее. И никто из домашних Ван-Луна не видел, как она прошла, потому что он услал батраков и Чина работать на дальнее поле, О-Лан ушла куда-то, забрав с собой младших детей, сыновья были в школе, а старик спал, прислонившись к стене, и ничего не видел и не слышал; а бедная маленькая дурочка не замечала ничьего прихода и ухода, и не знала никого в лицо, кроме отца с матерью.

Когда Лотос вошла в дом, Кукушка задернула за ней занавеску. Через некоторое время жена дяди вышла, коварно смеясь и похлопывая рука об руку, словно стряхивая что-то приставшее к ним.

— Ну, и несет же от нее духами и румянами! — сказала она, все еще смеясь. — Пахнет, как от настоящей девки. — И она добавила еще коварнее: — Она не так молода, как кажется, племянник. Думается мне, что если бы она не была уже в таких летах, когда мужчины перестают обращать да женщину внимание, то даже нефрит в ушах, и золото на пальцах, и даже шелк, и атлас едва ли соблазнили бы ее итти в дом крестьянина, хотя бы и богатого.

Заметив по лицу Ван-Луна, что эти откровенные слова разгневали его, она добавила поспешно:

— Но она красива, и я не видела женщин красивее, и для тебя она будет как «рис восьми драгоценностей» на праздничном пиру после стольких лет брака с ширококостой рабыней из дома Хуанов.

Но Ван-Лун ничего не ответил, только метался из комнаты в комнату, и прислушивался, и не мог сидеть на месте спокойно. Наконец он набрался храбрости, приподнял красную занавеску и вошел во двор, который он выстроил для девушки Лотос, а потом и в затемненную комнату, где она была, и оставался с ней целый день до вечера.

Все это время О-Лан не подходила к дому. На рассвете она сняла мотыку со стены, подозвала детей, взяла немного еды, завернутой в капустный лист, и с тех пор не возвращалась. Но когда настала ночь, она вошла в дом, молчаливая и запачканная землей, потемневшая от усталости, и дети молча шли за ней. Она ничего никому не сказала, а пошла на кухню, приготовила ужин, как всегда, поставила его на стол, позвала старика, и вложила палочку ему в руку, накормила дурочку, и сама немного поела с детьми. Потом, когда они заснули, а Ван-Лун все еще сидел и дремал за столом, она умылась перед сном, ушла в свою комнату и легла спать одна на своей кровати.

День и ночь Ван-Лун утолял жажду и голод любви. День за днем он приходил в комнату, где Лотос лениво лежала на кровати, и садился рядом с ней, и смотрел на нее, что бы она ни делала. Она не выходила из дому в эти жаркие осенние дни, а лежала, пока приставленная к ней Кукушка обмывала ее гибкое тело теплой водой, натирала ей кожу маслом, душила и помадила ее волосы. Потому что Лотос сказала капризно, что Кукушка должна остаться при ней в служанках, и щедро ей заплатила, так что женщина охотно согласилась служить одной вместо двадцати, и они вместе с Лотосом, ее госпожой, стали жить отдельно от других на новом дворе.

Целый день девушка лежала в прохладном сумраке комнаты и жевала леденцы и фрукты, одетая только в рубашку из легкого зеленого шелка, короткую, узкую кофту, доходящую до талии, и широкие штаны: так и застал ее Ван-Лун, когда вошел к ней, и он утолил свою любовь.

На закате солнца она отослала его, мило надувшись, и Кукушка снова обмыла ее, надушила и надела на нее свежую одежду — мягкий белый шелк прямо на тело и персикового цвета шелк сверху, — шелковые одежды, подаренные Ван-Луном, а на ноги ей Кукушка надела маленькие вышитые башмаки. И тогда девушка вышла во двор и стала разглядывать маленький бассейн с пятью золотыми рыбками, а Ван-Лун стоял и смотрел на чудо, которое принадлежало ему. Она покачивалась на маленьких ножках, и для Ван-Луна не было ничего удивительнее и красивее ее остроконечных маленьких ног и гибких беспомощных рук.

И он вкушал от любви, и утолял свою жажду наслаждения и был доволен.

Нечего было и думать, что появление той, которую звали Лотос, и ее служанки Кукушки в доме Ван-Луна могло обойтись без волнений и ссоры, потому что присутствие нескольких женщин под одной кровлей не приносит мира. Но Ван-Лун этого не предвидел. И хотя он заметил по недовольному виду О-Лан и по язвительному тону Кукушки, что не все в доме ладно, но не обратил на это внимания и был равнодушен ко всему, потому что страсть его все еще не ослабевала.

Тем не менее, когда день сменялся ночью, а на смену ночи приходил рассвет, Ван-Лун увидел, что солнце и вправду восходит утром, и женщина Лотос, здесь, и луна восходит во-время, и она здесь. Стоит только протянуть к ней руку, когда захочешь. И жажда любви в нем стала слабее, и он заметил то, чего не видел до сих пор.

Во-первых, он увидел, что между О-Лан и Кукушкой сразу же начались нелады. Это его удивило: он был готов к тому, что О-Лан возненавидит Лотос, — ему столько раз приходилось слышать о таких вещах: некоторые женщины даже вешаются, когда муж берет новую жену в дом, а другие начинают браниться, так что жизнь становится не мила. И он был рад, что О-Лан неразговорчива, — по крайней мере, ей в голову не придет упрекать его… Но он не предвидел, что если она ничего не скажет про девушку Лотос, то весь гнев ее обратится против Кукушки.

Ван-Лун думал только о девушке Лотос, когда она просила его:

— Оставь мне эту женщину в служанки. Ведь я совсем одна на свете, потому что отец и мать мои умерли, когда я еще не умела ходить, а дядя продал меня, как только я начала хорошеть, в чайный дом, где я жила до сих пор. У меня никого нет.

Так говорила она в слезах, которые у нее всегда были наготове и блестели в уголках хорошеньких глаз. И Ван-Лун не мог ни в чем ей отказать, когда она на него так смотрела. А кроме того, и вправду некому было ей прислуживать, и вправду она будет одинока в его доме, потому что было ясно и даже следовало ожидать, что О-Лан не станет прислуживать второй жене, не станет даже говорить с ней и сделает вид, что не замечает ее присутствия в доме. Оставалась только жена дяди, но Ван-Луну было не по нутру, что она будет подсматривать и совать везде нос и на правах родственницы говорить о нем с Лотосом. А Кукушка была не хуже других, да он и не знал другой подходящей женщины.