Его любовь к Лотосу была уже не такой цельной и полной, как прежде, и не поглощала безраздельно его душу и тело. Она была подорвана мелкой злобой, которая была тем острее, что ее нужно было терпеть, и он не мог даже пойти к О-Лан и высказать ей все, потому что жизни их разъединились.

И, словно целое поле терний, выросших от одного корня и разраставшихся все гуще и гуще, появились новые заботы, тревожившие Ван-Луна. Однажды его отец, о котором никто не сказал бы, что он видит что-нибудь, — так он был сонлив от старости, — вдруг проснулся от своей дремоты на солнце и заковылял, опираясь на посох с головой дракона, который Ван-Лун купил ему на семидесятый день рождения, ко входу, где висела занавесь между главной комнатой и двором, по которому гуляла Лотос. Раньше старик не замечал входа, не заметил даже, как выстроили дом, и, повидимому, не знал, есть ли в доме новые жильцы или нет. А Ван-Лун никогда не говорил ему: «У меня есть вторая жена», потому что старик был слишком глух и не понимал, когда ему говорили что-нибудь новое, о чем он раньше не думал.

Но в этот день он почему-то увидел вход, подошел к нему и отдернул занавеску. И случилось так, что это было в тот вечерний час, когда Ван-Лун гулял по двору с Лотосом и они стояли у бассейна и смотрели на рыб, и Ван-Лун смотрел на Лотос. Когда старик увидел, что его сын стоит рядом с тоненькой накрашенной девушкой, он закричал пронзительным, надтреснутым голосом:

— В нашем доме девка!

И не хотел успокоиться, несмотря на то, что Ван-Лун, боясь, чтобы Лотос не рассердилась, — ибо это маленькое существо умело кричать, визжать и бить в ладоши, когда рассердится, — выступил вперед, увел старика на передний двор и начал его уговаривать:

— Успокойся, отец. Это не девка, а вторая жена в доме.

Но старик не хотел успокоиться, и неизвестно, слышал ли он, что говорили, или нет, только он выкрикивал снова и снова:

— Девка! Здесь девка!

И вдруг сказал, увидя с собой Ван-Луна:

— А у меня была одна жена, и у моего отца была одна жена, и мы пахали землю.

И, помолчав немного, он снова крикнул:

— Говорю вам, что это девка!

Так старик проснулся от своего старческого сна и почувствовал ненависть к Лотосу. Он подкрадывался ко входу в ее двор и кричал неожиданно:

— Девка!

Или отдергивал занавесь над входом и яростно плевал на плиты пола. Или набирал мелких камешков и дряхлой рукой бросал их в пруд, пугая рыбу. Так он выражал свой гнев, словно проказливый ребенок.

И это тоже вносило разлад в жизнь дома, потому что Ван-Луну совестно было выговаривать отцу, но и Лотос он боялся рассердить: у нее оказался очень вспыльчивый нрав, и она легко выходила из себя. И эта забота о том, чтобы отец не сердил ее, была ему тягостна и вместе со многим другим превращала его любовь в тяжелое бремя.

Однажды днем он услышал визг на внутреннем дворе и побежал туда, потому что узнал голос Лотоса. Там он увидел, что младшие дети, мальчик и девочка, которые родились близнецами, сговорились и привели на внутренний двор его старшую дочь, бедную дурочку. Остальные четверо детей постоянно проявляли любопытство к женщине, которая живет на внутреннем дворе. Оба старших сына уже много понимали и стеснялись, хорошо зная, зачем она здесь и какое отношение к ней имеет отец, хотя говорили о ней только потихоньку друг с другом. Но двое младших постоянно подглядывали, вскрикивали от удивления, нюхали духи, которыми она душилась, и совали пальцы в чашки с едой, которые Кукушка выносила после обеда из ее комнат.

Лотос много раз жаловалась Ван-Луну, что его дети сущее наказание, и хотела как-нибудь избавиться от них, чтобы они ей не надоедали. Но он на это не соглашался и говорил ей в шутку:

— Что же, им тоже хочется посмотреть на хорошенькое личико, так же, как и их отцу.

И он ничего не стал делать, только запретил детям входить на ее двор. И при нем они не входили, но когда он их не видел, они то и дело потихоньку вбегали и выбегали. Но старшая дочь ничего не знала и только сидела на солнце у стены переднего двора, улыбаясь и играя скрученным лоскутком.

В этот день старшие сыновья ушли в школу, а младшим пришло в голову, что дурочка тоже должна посмотреть на госпожу, которая живет во внутреннем дворе, и, взяв ее за руки, они потащили ее во двор и поставили перед Лотосом, которая не видела ее до сих пор. Лотос разглядывала дурочку, сидя на скамейке.

Как только дурочка увидела яркий шелк халата, надетого на Лотос, и блестящий нефрит в ее в ушах, ее охватила необычайная радость, и она громко засмеялась смехом, в котором не было смысла. Лотос испугалась и взвизгнула, и когда прибежал Ван-Лун, Лотос дрожала от злости, подпрыгивала на своих маленьких ножках и дрожащим пальцем указывала на бедную смеющуюся девочку и кричала:

— Я не останусь в этом доме, если она подойдет ко мне. Никто не говорил, что мне придется терпеть полоумных, и если бы я знала, я бы не пошла сюда. Вот они, твои грязные дети, — и она толкнула мальчика, который стоял, разинув рот и уцепившись за руку младшей сестры.

Тогда справедливый гнев проснулся в Ван-Луне, потому что он любил своих детей, и он сказал сердито:

— Я не желаю, чтобы моих детей бранили, никому не позволю бранить их, тем более мою бедную дурочку. И не тебе их бранить, раз ты не принесла в своем чреве сына ни одному мужчине.

И он подозвал детей и сказал им:

— Уходите, дети, и больше не входите к этой женщине, потому что она не любит вас, и, значит, отца вашего она тоже не любит.

Больше всего он рассердился на то, что она осмелилась бранить его дурочку, назвав ее полоумной. И тяжесть новой боли пала ему на сердце, так что целый день, даже два дня, он не подходил к Лотосу, а играл с детьми, а потом пошел в город и купил круг ячменного сахару для своей бедной дурочки и утешался, смотря, с каким удовольствием она сосет липкие и сладкие леденцы. И когда он снова пошел к Лотосу, ни один из них не заикнулся о том, что он не приходил целых два дня, а она особенно старалась угождать ему. Жена дяди пила у нее чай, когда он пришел, и Лотос извинилась и сказала:

— Теперь пришел мой господин, и я должна быть покорна ему: в этом мое удовольствие.

И она встала и стояла, пока женщина не вышла из комнаты. Тогда она подошла к Ван-Луну, взяла его руку и гладила ею свое лицо, стараясь задобрить его. А он хотя и любил ее снова, но уже не так сильно, как прежде, и прежняя любовь во всей ее силе так и не вернулась к нему.

Пришел день, когда лето кончилось; и небо по утрам было чистое, холодное, голубое, как морская вода, и свежий осенний ветер с силой подул на землю. Ван-Лун словно проснулся от сна. Он подошел к двери дома, посмотрел на свои поля и увидел, что вода спала и земля лежит, сверкая, под сухим холодным ветром и горячим солнцем.

Тогда голос заговорил в нем, голос сильнее, чем любовь, заговорил в нем о его земле. И он слышал его лучше всех голосов, которые ему приходилось слышать в жизни, и он сбросил с себя длинный халат, сорвал с себя бархатные туфли и белые чулки и, закатав штаны до колен, крикнул, полный сил и готовый к работе:

— Где мотыка и где плуг? Где семена для посева пшеницы? Поди сюда, Чин, мой друг! Поди позови батраков, я выхожу на пашню.

Как раньше он излечился от сердечной тоски, когда вернулся из южного города, и утихло в нем озлобление, которое он пережил, так и теперь Ван-Лун излечился от любовной тоски темной землей своих полей, почувствовал влажную почву под ногами и вдохнул запах, поднимающийся от земли, которую он вспахивал под пшеницу. Своих батраков он разослал по пашням, и они усердно проработали весь день, вспахивая поле за полем. Ван-Лун впереди всех шел за быками, и щелкал над ними бичом, и видел, как переворачиваются глубокие пласты земли. Потом он позвал Чина и передал ему вожжи, а сам взял мотыку и начал разбивать комья земли, превращая их в рыхлую массу, мягкую, как черный сахар, и темную от впитавшейся в нее влаги. Он делал это только ради удовольствия, а не по необходимости, и когда он устал, он лег на землю и заснул. И целебная сила земли вошла в его тело, и он излечился от своей тоски.