Ван-Луну показалось, что это достаточно хорошо, и так как ему не терпелось покончить с этим делом, он дал свое согласие, а когда были присланы бумаги, поставил на них свою подпись и, вздохнув с облегчением, сказал:

— Остался еще один сын, и я покончу со всеми этими свадьбами и женитьбами. Я рад, что близок мой отдых.

И, назначив день свадьбы, он отдыхал и дремал, сидя на солнце, как сидел прежде его отец.

Ван-Лун начал подумывать, не сдать ли дальние поля в аренду крестьянам, так как Чин стал слаб и стар, и сам он отяжелел от еды и старости, а третий сын был слишком молод, чтобы взять на себя ответственность.

Так и сделал Ван-Лун, и многие крестьяне из окрестных деревень приходили к нему снимать землю, договариваясь об арендной плате, и становились его арендаторами: половина урожая отходила к Ван-Луну как владельцу земли, а половина к арендатору за его труд; Ван-Лун обязывался доставлять условленное количество навоза и бобовых жмыхов и кунжутных отходов с маслобойни, после того как смолото будет кунжутное семя, а арендатор должен был поставлять разные овощи к столу Ван-Луна и его домашних.

И так как уже не было прежней нужды в его руководстве, Ван-Лун отправлялся иногда в город и спал во дворе, который велел для себя приготовить. Но с наступлением дня он возвращался к своей земле, проходя через ворота в стене, окружающей город, как только они отпирались на заре. Он вдыхал свежий запах полей и, возвращаясь на свою землю, радовался ей.

Потом, словно боги смягчились на этот раз и хотели приготовить ему мирную старость, сын его дяди, который не мог ужиться в доме, где стало тихо и не было женщин, кроме дородной служанки, жены одного из работников, услышал о войне на Севере и сказал Ван-Луну:

— Говорят, что к северу от нас идет война, я хочу воевать. Я пойду на войну, если ты дашь мне серебра на одежду, на постель и чужеземную огненную палку, которую носят на плече.

Сердце Ван-Луна подскочило от радости, но он искусно скрыл ее и начал притворно возражать:

— Ты единственный сын моего дяди, и после тебя некому продолжать его род, а мало ли что может случиться, если ты уйдешь на войну?

Но сын его дяди ответил, смеясь:

— Ну, я не дурак и не пойду туда, где моя жизнь будет в опасности. Если начнется сражение, я убегу и не вернусь, пока оно не кончится. Я хочу перемены, хочу попутешествовать и посмотреть чужие края, пока еще не состарился.

Ван-Лун охотно дал ему серебра, и, высыпая серебро в руку двоюродного брата, он думал: «Ну, если ему понравится воевать, конец этому проклятию в моем доме, потому что у нас всегда где-нибудь идет война. А может быть, его и убьют, если счастье мне не изменит: ведь иногда на войне убивают».

Он очень развеселился, хотя и скрывал это, стал утешать жену дяди, когда она заплакала, услышав об отъезде сына, подарил ей еще опиума и раскурил ей трубку, говоря:

— Наверное, он дослужится в армии до больших чинов, и, всем нам будет почет тогда.

Наконец он зажил спокойно, потому что кроме него в деревенском доме оставались только два дремлющих старика, а в городском доме приближался час рождения внука Ван-Луна.

Теперь Ван-Лун все дольше и дольше оставался в городском доме, расхаживал по дворам, неустанно размышляя о том, что случилось, и не переставая изумляться тому, что здесь, в этих дворах, где жила когда-то знатная семья Хуанов, живет теперь он со своей женой, и с сыновьями, и с их женами, а скоро родится ребенок у его сына и даст начало третьему поколению.

И он так возгордился, что ни один товар не был для него достаточно хорош, и он купил атласа и шелка для своей семьи, потому что нехорошо было видеть слуг в простых бумажных халатах рядом с резными стульями и столами из южного черного дерева. Он купил также хорошей бумажной материи, синей и черной, на халаты для рабынь, чтобы никто из них не ходил в рваной одежде. Так он сделал и был доволен, когда друзья его старшего сына, которыми тот обзавелся в городе, приходили во дворы, и гордился тем, что они все это видят.

И Ван-Лун полюбил тонкие блюда, и ему, который прежде довольствовался хорошим пшеничным хлебом с чесноком, теперь нелегко было угодить каким-нибудь кушаньем, когда он спал до позднего дня и не работал сам в поле. Он лакомился зимним бамбуком, икрой креветок, и южной рыбой, и моллюсками из южных морей, и голубиными яйцами, и всем, что придумали богачи для возбуждения ослабевшего аппетита. И его сыновья тоже ели, и Лотос с ними, а Кукушка, видя, что происходит, засмеялась и сказала:

— Что же, это похоже на старое время, когда я жила на этих дворах, только сама я увяла и высохла и не гожусь даже для старого господина.

При этих словах она лукаво посмотрела на Ван-Луна и снова засмеялась, а он притворился, что не слышит ее бесстыдных слов, хотя ему польстило сравнение со старым господином.

Так, проводя жизнь в праздности и роскоши, вставал он когда вздумает, и спал, сколько вздумает, и дожидался рождения внука. Однажды утром он услышал, как стонет женщина, и пошел во двор к старшему сыну. Сын встретил его и сказал:

— Час настал. Но Кукушка говорит, что это кончится не скоро, потому что у жены узкий таз и роды будут трудные.

Ван-Лун вернулся на свой двор и сел, прислушиваясь к крикам, и в первый раз за много лет он был испуган и нуждался в помощи какого-нибудь бога. Он встал и пошел в лавку, где продавались курения. Купив курительных палочек, он пошел в городской храм, где в золоченой нише восседает богиня милосердия, подозвал священника, дал ему денег и велел зажечь курения перед богиней.

— Хоть и не годится мне как мужчине делать это, — сказал он священнику, — но у меня рождается первый внук, и роды очень тяжелы для его матери: она горожанка, и таз у нее слишком узкий; а мать моего сына умерла, и в доме нет женщины, чтобы зажечь курения.

Потом, наблюдая, как священник ставит палочки перед богиней в полную пепла курильницу, он вдруг подумал со страхом: «А что, если это не внук, а девочка?» И промолвил торопливо:

— Если родится внук, я заплачу за новый красный халат для богини, но ничего не дам, если родится девочка!

Он вышел взволнованный, потому что до сих пор ему не приходило в голову, что может родиться не внук, а внучка, и он зашел купить еще курений. И хотя день был жаркий и на улице лежала пыль по колено, он все же пошел к маленькому деревенскому храму, где восседала чета богов, охранявшая поля и землю, поставил перед ними палочки, зажег их и пригрозил им:

— Ну, мы о вас заботились, — и мой отец, и я, и мой сын. А теперь тело моего сына дает отпрыск, и если у него родится не сын, а дочь, то ничего вам больше не будет!

И, сделав все, что мог, он вернулся домой и сел за стол. Ему хотелось, чтобы рабыня принесла ему чаю, а другая принесла бы смоченное в кипящей воде и выжатое полотенце, чтобы утереть лицо, но сколько он ни хлопал в ладоши, никто не являлся. Никто не обращал на него внимания, все бегали взад и вперед, а он не смел остановить кого-нибудь и спросить, какого пола родился ребенок, и родился ли вообще. Он сидел весь в пыли, усталый, и никто не заговаривал с ним.

Наконец, когда ему казалось, что скоро наступит ночь, — так долго он ждал, — вошла Лотос, покачиваясь на маленьких ножках, потому что стала очень толста, и, опираясь на Кукушку, сказала, громко смеясь:

— Ну, в доме твоего сына родился сын. И мать и сын живы. Я его видела: ребенок красивый и здоровый.

Тогда Ван-Лун тоже засмеялся, встал и, хлопнув в ладоши и снова засмеявшись, сказал:

— А я сидел здесь, словно у меня самого рождался первенец, не знал, что мне и думать, и боялся всего.

А потом, когда Лотос прошла в свою комнату, он снова сел, и задумался, и думал про себя:

«Я не боялся так, когда та, другая, рожала первенца, моего сына».

И он сидел молча, размышлял и вспоминал тот день: как она пошла в маленькую темную комнатку, и как всегда она одна рожала ему сыновей и дочерей, как после родов выходила в поле и работала рядом с ним. А эта, жена его сына, от родовых мук кричала, как ребенок, подняла на ноги всех рабынь в доме и заставила мужа стоять у своих дверей. И, словно давно забытый сон, он вспомнил, как О-Лан, отдыхая от работы в поле, кормила ребенка, и густое белое молоко струей лилось из ее груди и впитывалось в землю. И казалось, что это было так давно, словно никогда не бывало.