Молодой человек говорил с умыслом, так как знал, что его отец очень заботится о том, что скажут о нем люди, и продолжал:

— Мы могли бы нанять для него учителя или послать его в школу на Юг, и так как у тебя есть помощники в доме — я и мой средний брат, — то юноша может выбрать то, что ему нравится.

И Ван-Лун сказал наконец:

— Пошли его ко мне.

Через некоторое время вошел третий сын и остановился перед отцом. Ван-Лун посмотрел на него, желая понять, что он такое. И он увидел высокого и стройного юношу, не похожего ни на мать, ни на отца, но серьезного и молчаливого, как мать. Он был красивее матери и гораздо красивее всех детей Ван-Луна, кроме второй дочери, которая ушла в семью мужа и больше не принадлежала к дому Ванов. Но лоб юноши пересекали, портя его красоту, густые черные брови, слишком густые и черные для его молодого лица, и когда он хмурился, — а хмурился он часто, — эти черные брови сходились на переносице широкой прямой полосой. Ван-Лун пристально посмотрел на сына и, разглядев его как следует, сказал:

— Твой старший брат говорит, что ты хочешь научиться читать.

И мальчик ответил, едва шевеля губами:

— Да.

Ван-Лун вытряхнул золу из трубки и медленно набил ее свежим табаком, прижимая его большим пальцем.

— Что же, должно быть, это значит, что ты не хочешь работать на земле и у меня не будет сына на земле, хоть сыновей у меня больше, чем нужно.

Он сказал это с горечью, но мальчик ничего не ответил. Он стоял, прямой и неподвижный, в длинной белой одежде из летнего полотна. Ван-Луна наконец рассердило его молчание, и он крикнул:

— Что ты молчишь? Правда ли, что ты не хочешь работать на земле?

И снова мальчик промолвил одно только слово в ответ:

— Да.

И Ван-Лун, смотря на него, сказал себе наконец, что ему не под силу справиться с сыновьями на старости лет, что они ему в тягость, и он не знает, что с ними делать, и снова он крикнул, чувствуя, что сыновья обидели его:

— Что мне до того, что ты делаешь? Ступай прочь от меня!

Тогда мальчик быстро вышел, а Ван-Лун сидел один и говорил себе, что его дочери лучше сыновей: одной из них, бедной дурочке, ничего не нужно, кроме чашки риса да лоскутка, которым она играет, а другая — замужем и ушла из его дома. И сумерки сгустились над двором и окутали его, сидящего в одиночестве.

Тем не менее Ван-Лун позволил сыновьям делать по их желанию, как и всегда, когда проходил его гнев, и он позвал старшего сына и сказал ему:

— Найми учителя младшему брату, если он этого хочет, и пусть делает, что ему нравится, лишь бы не беспокоил меня.

И он позвал среднего сына и сказал:

— Так как мне не суждено иметь сына на земле, ты должен заботиться об арендной плате и о серебре, которое получается с земли после каждой жатвы. Ты знаешь вес и меру и будешь моим управляющим.

Средний сын был доволен, так как это значило, что деньги будут проходить через его руки; он узнает, по крайней мере, сколько получается денег, и сможет пожаловаться отцу, если в доме будут тратить больше, чем следует.

Этот средний сын казался Ван-Луну более чужд, чем другие сыновья, так как даже в день свадьбы он заботливо рассчитывал деньги, которые тратились на кушанья и вина и заботливо разделил столы, оставив лучшие кушанья и вина для своих городских друзей, которые знали толк в еде, а для приглашенных арендаторов и крестьян он расставил столы на дворах и угощал их кушаньями и винами похуже, потому что каждый день они ели грубую пищу и все, что было хоть чуть получше, было для них очень хорошо. И средний сын принимал деньги и подарки, которые приносили ему, и дарил рабыням и служанкам самое меньшее, что можно было им дать, так что Кукушка начала насмехаться, когда он положил ей в руку две жалких серебряных монеты, и сказала во всеуслышание:

— Настоящая знатная семья не станет так скупиться на серебро, и видно, что эта семья здесь не на своем месте.

Старший сын услышал это и устыдился, и, боясь ее языка, он потихоньку дал ей еще серебра и рассердился на среднего брата. Так нелады между братьями не прекращались даже в самый день свадьбы, когда гости уже сидели за столом и носилки невесты вносили в ворота.

Из своих друзей старший брат пригласил на пир очень немногих, не самых важных, потому что стыдился скупости брата и потому что невеста была деревенская девушка. Он стоял в стороне, презрительно усмехаясь, и говорил:

— Ну, мой брат выбрал глиняный горшок, тогда как по состоянию отца он мог бы взять нефритовую чашу.

И он держался презрительно и кивнул натянуто, когда чета подошла и поклонилась ему с женой, как старшим брату и сестре. И жена старшего брата держалась чопорно и надменно и ответила на их поклон самым легким кивком, какой мог считаться для нее приличным.

Казалось, что ни один из тех, кто жил во дворах, не был вполне спокоен и доволен, кроме маленького внука, который родился у Ван-Луна. Даже сам Ван-Лун, просыпаясь в тени полога большой резной кровати, на которой он спал в своей комнате, рядом с двором, где жила Лотос, — даже он, просыпаясь, иногда старался представить себе, что он снова в простом и темном доме с глинобитными стенами, где можно было выплеснуть холодный чай на пол, не боясь забрызгать резную кровать, и где стоило сделать один шаг, чтобы очутиться в поле.

Сыновья Ван-Луна жили в непрерывной тревоге: старший сын боялся, как бы не истратить слишком мало и не унизить себя в чужих глазах, и как бы крестьяне не вошли в большие ворота в то время, когда в гостях сидит кто-нибудь из горожан, и не осрамили их перед гостем; средний сын боялся расточительства и лишних трат, а младший сын старался нагнать потерянное в деревне время.

И только один из всех был доволен своей жизнью и бегал по дворам, нетвердо держась на ножках, и это был сын старшего сына. Этот крошка не знал никакого дома, кроме большого, и для него он был ни велик, ни мал, а только его дом, где были и отец, и мать, и дедушка, и все, кто жили для того, чтобы служить ему. И только в нем Ван-Лун находил отраду, никогда не уставал смотреть на него, и улыбаться ему, и поднимать его, если он падал. Он вспомнил и то, что делывал его отец, и, обвязывая ребенка поясом, с радостью водил его, не давая ему упасть, и они переходили из одного двора в другой. Ребенок указывал пальцем на мелькающих в пруду рыбок и, болтая без умолку, срывал головки цветов, и ему было хорошо среди всего окружающего. И только с ним Ван-Лун находил покой.

Но кроме него были и еще дети. Жена старшего сына была верна своему долгу и зачинала и рожала, зачинала и рожала неизменно и верно, и у каждого ребенка, который рождался, была своя рабыня. И Ван-Лун с каждым годом видел все больше детей во дворах и все больше рабынь, так что, когда ему говорили: «Скоро прибавится еще один рот на дворе старшего сына», он только смеялся и говорил:

— Э-э, что же, риса хватит на всех, потому что у нас хорошая земля.

И он был доволен, когда жена второго сына тоже родила в свое время, и родила сначала девочку, как и подобало и как следовало сделать из уважения к старшей невестке. Через пять лет у Ван-Луна было уже четыре внука и три внучки, и дворы постоянно оглашались их смехом и плачем.

Пять лет ничего не значат в жизни человека, если только он не слишком молод и не слишком стар. И хотя они дали Ван-Луну внуков, они же унесли старого сновидца, курильщика опиума, его дядю, о котором он почти забыл, заботясь только о том, чтобы он со старухой-женой был сыт и одет, и курил сколько хочет опиума.

Зима пятого года была очень холодная, самая холодная зима за тридцать лет. И в первый раз на памяти Ван-Луна ров у городской стены замерз, и люди ходили по льду из города и в город. Ледяной ветер, не переставая, дул с северо-востока, и ничем нельзя было согреться: не помогали никакие одежды из козьих шкур и мехов. В каждой комнате большого дома пылали жаровни с углями, и все же было так холодно, что можно было видеть человеческое дыхание.